Декабристки. Тысячи верст до любви - [31]

Надзиратель замер на пороге, оглянулся на узника и молча кивнул. С громким стуком, особенно резким в ночной тишине, за ним захлопнулась дверь, и Рылеев снова остался в одиночестве.

«Вот так, дорогой мой великий заговорщик, благородный спаситель отечества! – усмехнулся он про себя. – Человек, которого ты хотел убить, теперь содержит твоих близких. А ты бы на его месте смог так поступить? Да тебе бы даже в голову такое не пришло, не так ли?»

Был бы сейчас рядом Павел Пестель, он бы возразил Кондратию, что подарить кому-либо три тысячи рублей императору ничего не стоило и что сделал он это только и исключительно для того, чтобы выглядеть благородным и великодушным в глазах своих приближенных. Рылеев несколько раз мысленно повторил эти доводы, пытаясь убедить себя в них, но поверить в то, что намерения царя были только корыстными, у него почему-то не получалось. Слишком неожиданным стало для него известие о помощи его семье, о том, что просьба, которую он высказал в конце одного из допросов, почти не сомневаясь, что император Николай ее проигнорирует, все-таки оказалась удовлетворена, да еще так быстро.

И снова у него в голове завертелся вихрь стихотворных строчек и отдельных рифм, громких, торжественных, наполненных самыми сильными чувствами… Ну хоть бы клочок бумаги, совсем крошечный, чтобы он мог записать на нем одну-единственную строку, – дальше сочинять в уме ему стало бы легче! Может быть, тогда он не только создал бы свое очередное стихотворение, но еще и сумел разобраться в том смятении, которое теперь творилось в его душе. Если бы начальник Петропавловской крепости позволил бы выдать ему сейчас бумаги и чернил для письма, Рылеев бы не удержался и первым делом записал бы пришедшие ему на ум стихи, а уже потом взялся бы за письмо для супруги. Но этого ему наверняка пришлось бы ждать хотя бы несколько дней – да и то лишь в том случае, если бы его просьбу вообще приняли во внимание.

Походив немного взад-вперед по тесной камере, Кондратий улегся на койку. Он был уверен, что не заснет в эту ночь, однако множество бессонных ночей, во время которых он отвечал на вопросы Николая I, дали о себе знать, и вскоре поэт уже спал. Во сне ему, как и все месяцы, проведенные в крепости, виделись Наталья с дочкой Настей, но в отличие от предыдущих сновидений они смотрели на него не с укором, а просто с глубоким состраданием.

Утром, после того как Кондратий позавтракал и другой тюремщик забрал у него жестяные миску с ложкой, в камеру снова пришел тот солдат, который навещал его ночью. В руках он нес лист бумаги и чернильницу с торчащим из нее потрепанным гусиным пером.

– Вы просили бумаги для письма. Можете написать письмо сейчас, – сказал он, вручая Рылееву эти драгоценные для него в данный момент вещи.

– Благодарю вас! – Кондратий Федорович схватил бумагу и чернильницу, но надзиратель не спешил уходить из камеры. Он остановился рядом с койкой, на которой узник разложил бумажные листы, и приготовился терпеливо ждать. Рылееву стало ясно, что посидеть над листом бумаге в одиночестве и заняться стихами ему не дадут. Что ж, ему следовало быть благодарным хотя бы за то, что он получил возможность написать Наталье. С досадой вздохнув, он обмакнул перо в чернила и осторожно, чтобы не испачкать серое тюремное одеяло, вывел на бумаге первую строчку.

Писать в присутствии надзирателя было неудобно – Рылееву с трудом удавалось сосредоточиться на письме. «Можно подумать, что если бы меня оставили одного, я бы написал Наташе что-нибудь преступное! Все равно же они будут читать мое письмо!» – возмущался он про себя, но рука его продолжала покрывать лист бумаги все новыми строчками. Он писал о своей вине перед родными, о том, как скучает по ним, о том, как надеется, что они здоровы и у них все хорошо, и злился на себя за эти гладкие банальные фразы – ему казалось, что они звучат фальшиво и что Наталья обязательно почувствует эту фальшь. Но начать письмо сначала Рылеев тоже не мог: возвышавшийся над ним надзиратель всем своим видом давал ему понять, что он должен закончить писать как можно быстрее и что такая роскошь, как создание черновиков, ему больше не полагается. Приходилось торопливо вымучивать из себя все новые и новые банальности, и только когда Кондратий дошел до императорского подарка, фразы вдруг стали складываться у него легко, и ощущение неискренности, так мешавшее ему писать, куда-то пропало.

«Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое», – писал он и радовался, что супруга, а в будущем и выросшая дочь узнают о его благодарности. Николай I, конечно, не поверил бы, что он действительно испытывал к нему это чувство: в этом Рылеев не усомнился ни на минуту. Но для него это было уже не важно.

Он дописал письмо, уточнил у тюремщика число и несколько раз взмахнул исписанным листом бумаги, давая чернилам подсохнуть. Солдат забрал у него и этот лист, и все письменные принадлежности и молча удалился, вновь оставив поэта наедине с роящимися у него в голове стихотворными замыслами. Кондратий Федорович устало вздохнул и опять растянулся на койке. Если бы надзиратель хоть на минутку отвернулся, когда он писал! Он бы спрятал под одеяло один лист бумаги, и, возможно, это помогло бы ему теперь сосредоточиться! Но теперь сожалеть об упущенном шансе заполучить бумагу все равно было слишком поздно.