Деды и прадеды - [63]

С каждым шагом её продвижение замедлялось, ей надо было преодолевать возрастающее сопротивление воздуха. Нет, она не чувствовала ветра, наоборот, воздух в комнате был неподвижный и жаркий, он, как пёс, лизал её лицо, плечи, шею и отталкивал, отталкивал от двери. Ей было страшно — детский голос шел из дверного проёма, обвивался вокруг головы, соскальзывал меж лопаток и мучительной сороконожкой ужаса ввинчивался в позвоночник.

Маятники ускользавшего множества настенных часов, густо покрывавших невообразимо искривлённые стены подобно рыбной чешуе, то влипали в ощутимую густоту воздуха, то начинали бешено раскачиваться — то совместно, то волнами — точно по осклизлой чешуистой стене пробегала судорога времени.

Александра чувствовала, вернее, точно знала, что из открытой двери на неё сейчас опять плеснёт знакомая волна горячего страха, она чувствовала, как страх уже вздыбил шерсть на своём загривке, как он припал к пустоте, чтобы прыгнуть ей навстречу, прижать её сердце к полу, погасить, как догоревшую спичку.

Множество огоньков мелькало навстречу, ребенок плакал, дверной проём пополз ей навстречу. Нет! Она уже не хотела провалиться туда, она отступала, но было поздно. Она лежала, приклеенная к потолку, как распятая, как прилипшая муха, она видела себя внизу, рядом с Толей, она увидела себя, проскальзывавшую в чёрный проём, видела, как беззубо, словно сумасшедшие старухи, заулыбались щели в двери… Пустота завизжала.

— Ма-а-ама!

— А-а-а! — вырвался из её груди вопль. Её тряхнуло, развернуло, комната закружилась.

Она проснулась… Толя, бледный, испуганный, тряс её за плечи, прижимал к себе и снова встряхивал, стараясь вырвать из бездны морока.

— Толя! — простонала она и прижалась к его груди.

* * *

За окном порхала ночной бабочкой белая ночь. Белая сирень ароматным облаком клубилась за окном их комнаты. Под окном старый сад подкарауливал сны людей в сети своих ветвей. Слабый сквозняк слегка шевелил старенькую занавеску.

Их старый двухэтажный щитовой домик на восемь семей, казалось, жил своей жизнью. Он поскрипывал перекрытиями и лестницами, балками каркаса, стропилами, серой вагонкой, выцветшей под северными дождями, еле слышно подвывал печными трубами. Гранитные валуны фундамента служили ему надежным балластом — никакие шторма не опрокинули бы его.

Часть материала для постройки запасливые финны взяли из разобранных барж, ходивших по бесчисленным озерам и рекам, их связывавшим. Эти балки и доски помнили вкус воды, шелест волн, бесконечно изменчивые водные зеркала и бескрайнее небо, запах рыбы, с глухим стуком падающей из мокрых сетей на палубу, тяжёлые подковы грузчиков, оставивших свои отметины на гладко оструганной поверхности, умелые руки мастеров, умело объединивших их в единый корабельный организм. Части дерева учились работать вместе, они бодливо упирались на буксирных проводках, постанывали под тяжестью грузов, переполнявших корабельное брюхо, распевали-повторяли бормотание воды, разминаемой тупым форштевнем, как свиньи к кормушке утыкались в травянистые сочные берега при выгрузке.

Это старое дерево, сохранившее свою природную крепость, возмущённо вопило и скрежетало, когда другие плотники стали разбирать старые баржи для новых домиков маленького городка, спрятавшегося в зарослях сирени и черёмухи на гранитных берегах северной реки. Когда гвоздодёры поддевали своими безжалостными зубами стёсанные, неподдающиеся, упрямые шляпки, то квадратные гвозди продолжали цепко держаться двойными загибами-когтями за плотное, неподсоченное дерево. И если рывок сердитого рычага был слишком резок, то раздавался громкий скрип, все рёбра корабля разом подхватывали этот звук и разносили его по площадке верфи, а сдавшийся коготь напоследок мстительно вырывал из-под серой кожи ярко-золотистую древесную плоть, пропитанную смолистым ароматом векового леса. Болты каркаса с глухим басовитым стоном выходили из своих гнёзд, раздираемые мощными домкратами. Корабль плакал и прощался с прошлым.

Случалось, что в новых домах встречались балки и доски от разных кораблей. Такие дома были особенно шумны по ночам — балки басовито выскрипывали перекрытиям свои истории, а доски полов и потолков то услужливо поддакивали, то возмущённо опровергали слишком уж хвастливые истории. Но это можно было понять и простить — баржи-то были рыбацкими.

Если прислушаться, можно было услышать всю жизнь соседей — снизу, в середине дома — слышны были и радости, и любовь, и горе, скучные бормотания, детский плач и стариковский кашель. Дом, как корабль, плыл в водах белой ночи, казалось, он иногда кренится то в одну, то в другую сторону, будто неспокойные течения несут его вдаль вместе со всеми его жильцами.

Старый дом невидимо скользил во времени, на его борт поднимались новые команды, маленькие непослушные ножки учились ходить, подросшие ножки барабанили по раздраженно-изумлённому ксилофону ступенек, кто-то вырастал, сходил на берег, уходил в самостоятельное плавание, унося с собой походные пожитки.

Ступеньки истирались, они, как верные собаки, радостным скрипом встречали знакомую поступь взрослых постояльцев или уважительно слушали старческое шарканье ног, которые ещё совсем недавно учились ходить — у дерева своё летосчисление.