Деды и прадеды - [64]

Иногда ступеньки вспоминали свою молодость и подшучивали над молодыми парочками, нарочито громко вскрикивая при каждом шаге лёгких ножек. А бывало, что кто-то уходил навсегда — уже в своих маленьких спасательных шлюпках. И люди спускали эти утлые лодочки на плечах и уносили куда-то прочь под грустную музыку. Тогда в дом на время приходила тишина…

* * *

Филиппову, фронтовику и инвалиду помогли с жильём. За станком молодой калека работать не мог, после полёта в трюм крейсера высота строительства вышибала из него холодный пот. Руки зажили, он мог держать кое-какой плотницкий инструмент, но всё равно, ловкость была не та. В 1944 году его послали прорабом в дальний городок новой Карелии, который надо было срочно восстанавливать и застраивать. Там ему дали маленькую квартирку в чудом уцелевшем старом финском доме.

Он сходил на родную улицу, посмотрел на штабели досок и кирпичей, стоявших на месте его ленинградского дома, на лица прохожих, постоял, никого не узнал, ещё раз попрощался со старой жизнью и с одним чемоданчиком уехал в Зареченск.

Там он спустя всего пару-тройку недель собрал свою первую бригаду. Его бригада быстро стала ходить в лучших — он сам принимал людей и брал только опытных, умелых, степенных. Взрослые мужики тоже присматривались к вечно хмурому искалеченному бригадиру. Обсудили его повадки, хватку, распоряжения и манеру говорить. Одобрили. Зауважали.

Молодые ребята рвались в бригаду Филиппова — он умел распределять наряды так, что бригада могла скрытно подработать у частников, добавки эти были очень чувствительные. Новичков принимали после довольно варварского старинного экзамена, о котором ни экзаменуемый, ни экзаменаторы старались не распространяться — можно было очень крепко получить от заполошного парторга.

После обязательного задания, «ласточкиного хвоста», испытуемый должен был своим топором затесать набело пласть бревна. Далее наступал момент истины. Новичок расстегивал ремень, спускал брюки до колен, дюжие мужики брали его за руки и ноги и быстро проводили голым задом вдоль свежеотесанной поверхности. И если там оставались огрехи — зарубы, сколы, сучки какие, то незадачливый бедняга уже на всю жизнь запоминал плотницкую науку — и с расцарапанным задом, полным заноз, возвращался обратно в свою бригаду. Доносов, как ни странно, не было.

Городок лихорадочно отстраивался — целые улицы золотились снегом свежей щепы, горы опилок сугробами скапливались возле буйно разросшихся кустов сирени и черёмухи. В безветренную погоду, особенно на закате, сладкий, густой аромат цветения обнимал прямые, резкие ноты смолы и кружился в медленном фокстроте над скелетами поднимающихся стропил.

Работали от зари до зари. Тяжёлая, до лошадиного пота работа изнуряла Филиппова и позволяла хотя бы на время не думать об оставшейся за плечами пустоте потерянной жизни.

Филиппов был вездесущ. Шептали, что его угловатую, длинную, нескладную фигуру можно было увидеть одновременно в нескольких местах развернувшегося строительства. Еле слышно шелестя шинами старенького велосипеда, он незаметно подъезжал к очередному дому, ещё издали прислушиваясь к ритму плотницких работ. Дома гудели и пели как бревенчатые органы — сосновые стены огромными репродукторами разносили взвизги пил, свист рубанков, барабанную дробь молотков и возгласы рабочих, изредка перемежаемые виртуозными сольными матерными партиями старших плотников.

На хорошей стройке ритм был совершенно африканским, пульсирующим, горячащим кровь. Там горели глаза хитрым прищуром, там, словно колдовство, умело использовались наследные, накопленные многими поколениями приемы, там дерево доверчиво, как влюблённая женщина, послушно ложилось в мозолистые руки, приникало в поцелуе к щекам старших мастеров, глазомером выверявших идеальную линию. Там любовь была взаимна. И дерево само раскрывало свои секреты.

Там, где работали новички или хитрецы, — там ритм был валким, сбивчивым, захлёбывающимся. Там балки стервозно, назло лопались глубокими трещинами, там вкось шли сколы, там дерево упрямилось, не чувствуя взаимности, упиралось и царапалось, выкручивалось свилью, пестрило всевозможными огрехами и скрытыми пороками. Там надо было учить — учить любить скрытую в безликих брёвнах и досках высоту сосен, шум ветра и синеву небес. Кто не принимал эту веру, тот становился работящим плотником. Но колдовские секреты ему так и не открывались.

Хуже всего была тишина безделья или заполошные крики, если кто-то расшибся или поранился.

Поэтому Филиппов и определял качество работ на слух. После того как нерадивая команда, почёсывая в затылках, разбегалась по местам после его внушения, он, не мешкая, отправлялся дальше вдоль ряда домов, где работали его люди.

Когда наступало время обеда, то плотники, как воробьи, рассаживались на стропилах, запивали хрустящие сайки молоком, мужики постарше чинно разворачивали узелки с домашней снедью — жареной рыбой и луком. Филиппов, казалось, не ел совсем — отвык. В минуты перерывов он садился сбоку, прислонялся спиной к нагретым солнцем тёплым стенам, вытягивал натруженные ноги и дремал, слушая разговоры мужиков. Старшие же, по сарафанному радио знавшие его историю, потихоньку снижали громкость беседы, оберегая сон калеки.