Деды и прадеды - [52]

— А что… — пробормотал мельник. — Ч-ч-то она…

— Что?! Кто?! Да прекратите вы бормотать, Белевский! Как топорами бросаться, так лучше любого гурона! А как внятно изъясняться, так бормочете!

— А ч-ч-что она! — Белевский, казалось, готов был расплакаться, как маленький обиженный мальчик. — А ч-ч-что она меня перед всеми люу-у-удьми запозорила-а-а?!

— Белевский! Да что вы загадками говорите?! — зыркнул Грушевский. — Я что вам сказал?! Ладно. Оставляйте топор. И — марш отсюда!

Мельник, вжав голову в плечи, хмуро развернулся и пошёл вон из больнички. Его лицо горело, ему было стыдно и плохо. Его тошнило и шатало от мысли, что он стал посмешищем села, что он опять так опозорился перед доктором, которого очень уважал и собирался как раз отблагодарить.

«Отблагодарил, — думал мельник. — Вот тебе и благодарность, шляк трафив».

Когда он отошёл от больнички на приличное расстояние, он услышал, что сзади кто-то бежит со всех ног, рискуя расшибиться в темноте. Он инстинктивно развернулся и дёрнулся к голенищу правого сапога, доставая нож. Это движение так испугало Ларису, что она споткнулась и кубарем покатилась в ноги мельнику.

Мельник спрятал нож и зажёг спичку. И застыл, глядя на растрепанные рыжие волосы, которые светились, как затухающие угли. И увидел залитые слезами глаза своей заклятой обидчицы.

— Ах ты ж… — выдохнул он от неожиданности.

Лорка стояла на коленях и смотрела на нависшего над ней Яна.

— Курва?! Да?! Ты это хотел сказать?! — крикнула она ему в лицо.

Спичка больно обожгла пальцы. Он зачертыхался и зажёг новую.

— Ты это хотел сказать?! Да?! — сказала она тихо-тихо, почти выдохнула.

Мельник промолчал. Ему показалось, что он слышал этот голос. В его голове будто помутилось. Большим медведем он наклонился к дрожавшей девушке. Взял её за плечи и поднял, как котенка.

— Ты… Ты… ты не сон… — забормотал он.

Лариса молчала, глядя в его глаза. Спичка опять погасла. Ян Белевский держал маленькую девушку, едва доходившую ему до плеча, и ему казалось, что он окончательно сошёл с ума. Вдруг в его голове всё перемешалось, и эхо снов, эхо лучших снов в его жизни, таких снов, которых он никогда больше не видел, о которых втайне мечтал, стыдился сам себя, эхо этих снов взорвалось в голове от голоса рыжей девочки…

…Только вернувшись после операции в свой такой любимый и такой наполненный холодом отчуждения дом, он понял, что часть его жизни круто изменилась.

Он ложился рядом с Марией, тихо похрапывавшей в темноте, и вспоминал первые ночи, когда её похрапывание ему так напоминало тихое мурлыканье котенка. Он так любил тогда слушать её дыхание — когда она, после объятий, бешеных ударов крепких тел, после криков и полётов, засыпала нагая, горячая, насладившаяся и раскидывала в стороны руки и ноги.

Но они перестали летать. Крылья обменяли на надёжные цепи. И только совсем редко, скрывая желание, словно стыдясь потери контроля над собой, жена снисходительно позволяла ему полетать. Конечно, она тоже летала, но обставляла это такими мелкими унижениями, что он себе всё время казался большим приблудным кобелём, радующимся старой косточке, которой брезгует последняя шелудивая собачка. И когда он, отодвигаясь от жаркого тела засыпавшей жены, всё так же раскидывавшей ноги, смотрел на её белое, расплывшееся тело, утопавшее в горячей пуховой перине, слушал её храп, ему казалось, что даже своим храпом она держит его на короткой цепи.

И остались у него два утешения, два прибежища в жизни — его мельница и сны — вперемешку с кино.

Все знали, что мельник большой охотник до кино. Когда в Топоров привезли трофейную, затёртую до дыр копию «Тарзана», он сходил на все четырнадцать сеансов, своим энтузиазмом поражая даже мальчишек. Он терпел всё — хрип слабенького репродуктора, косорукость кисло-пьяного механика, гогот и разговоры толпы, но стоило только лучу проектора задрожать в воздухе, как вечерние звёзды исчезали и всё на свете переставало существовать для Яна.

Нет, он не мечтал о том, чтобы оказаться на месте человека-обезьяны, нет, та, экранная Джейн была слишком хороша, такая тоненькая, такая гибкая, её улыбка была слишком хороша, но… но всё-таки он знал, что, удержавшись днем, ночью он станет полностью свободным, и тогда, может быть, может быть…

Больше всего он любил трофейные фильмы — они напоминали ему его сны — большие сказки о свободе и красоте, драках, фехтовании на шпагах, купании в блестящих на солнце прудах, сказки о садах, белоснежных цветущих садах, о больших великанах, машущих крыльями мельницах, о красивых женщинах.

Да, женщины ему снились. Он не знал, не помнил тех, кто ему снился, но тянулся к горячим объятиям, он пытался всё время догнать тех, кто входил в его сны, он рассматривал наготу, ему становилось тревожно и хорошо, когда женщины падали ему на грудь. Он пытался поднять спутанные волосы, скрывавшие лица, он хотел увидеть глаза, целуя мягкие губы. Но лица всегда оставались скрытыми. Он не видел, кого он целует. Он никогда не знал, что же будет дальше, так как стыдился своего желания и просыпался. День проходил в обычной суете, заботах и разочарованиях, и он опять, стесняясь и стыдясь своего порока, ждал ночи.