Деды и прадеды - [53]

И вот после возвращения домой, после больницы, он заметил, что его сны изменились. Что-то было такое, что он не мог вспомнить. Ян недоумевал, он почувствовал странное ощущение, что он забыл что-то очень-очень важное. Его сны стали казаться ему какими-то непривычно приевшимися, заурядными, какими-то плоскими. Так ещё одно разочарование пришло к нему.

…И вот теперь-то он понял, что случилось. Он вспомнил свои сны в больнице, он понял, чего ему не хватало так сильно! Его сны перестали звучать! Они лишились голоса. Ян вдруг почувствовал, что где-то внутри головы стали лопаться какие-то верёвки. И сначала слабые голоса, потом разноголосица шёпотов зашелестела и запела о любви. Вот что он потерял! Он отпустил плечо Ларисы, схватился за голову и застонал от ударившей боли — так много отражений одного голоса он услышал внутри.

Лариса сделала шаг вперед. Она осторожно прикоснулась к его плечу.

— Простите меня…

Мельник молчал, закрыв лицо руками. Она осторожно начала гладить его плечо. Вдруг он опустил ей руки на плечи, сжал и заглянул в глаза. Она мгновенно закрылась, напряглась. Их взгляды схлестнулись.

— Ты! Ты мне не снилась! Я не дурак. Я помню. Всё помню! Ты… — он опять забормотал, будто не выходил из горячки. Он не замечал, как встряхивал девушку, как соломенную куклу. — Ты… Ты мне говорила, что… Ты ведь говорила мне всё это, да?!

— Да, — только сказала Лариса и беззвучно зарыдала.

Она наклонила голову, пряча заплаканные глаза, пыталась поднять руки, но мельник сковал её своими ручищами. У неё не было сил. Она топнула ногой от невозможности вырваться. И вдруг мельник обнял её, как ребенка, он закрыл ей небо своим огромным телом, он прижал её к себе, бормоча удивительно простые и нежные слова, от которых у неё закружилась голова. Ян осторожно гладил её голову, тихонько гладил горячей ладонью затылок и шейку.

В ту ночь мельник впервые не ночевал дома.

Мешки с зерном стали им ложем, и ночь — покрывалом. И он говорил взахлёб, говорил нежности, смеялся и радовался её словам, её ласкам, поцелуям, укусам, ударам, смеху, царапинам, слезам и песням, которые она ему пела, баюкая. Такой жар шёл от их тел, что, казалось, мельница светилась изнутри. И вместе они расцветали друг в друге, вместе летали и вместе кричали…

И жившая на окраине Топорова несчастная старая баба Францева, которая вышла подоить корову в полчетвёртого утра, крестилась от ужаса и думала, что на мельнице черти кричат.

* * *

Вот так и появились первые слухи о нечистой силе на мельнице.

В эту сказку верили все благодарные слушатели бабы Францевой, то есть старики и дети. Со временем история о чёрте обросла удивительными подробностями, находились свидетели, которые клялись, что слышали о таких делах ещё от своих прабабок, что дело было «ще за царя, що пан панував, да й уподобав ходити до молодици, до дони старого власника млину. Отож, та й загинув вiн, бо його нечиста сила перестрiла».

Другие спорили и ругались, что не было там ни пана, ни дочки мельника, что черти спокон веку там были «бо там старого цигана вбили, та й уся геть чисто злодiйська сила позбирались на його могилу». Третьи… Да и дело ли нам до этих разговоров? Много было слов перемелено, больше, чем мельница зёрен смолола от самого её строительства.

…Прошли годы. Топоров поменялся, перестроился. Но следы послевоенных рассказов, когда-то так волновавших топоровцев, ещё можно встретить на каких-нибудь важных свадьбах или поминках, когда старые люди собираются в конце стола и рассказывают друг другу стародавние были.

Даже сейчас эти рассказы исполняются по высшим канонам исполнительского искусства, которое в крови у любого малоросса — с эффектными паузами, со сменой темпа и интонаций, на разные голоса, возвышающиеся до небес в ударных местах либо растворяющиеся до бестелесного шёпота, отчего у благодарных слушателей озноб сводит спины и первоклассные голубцы остывают на поднятых вилках.

Мало того, эти сказки часто известны почти что наизусть всем собравшимся, и то единение актеров и зрительного зала, о котором сейчас так любят говорить столичные режиссёры, достигается непринуждённо и естественно. Каждый участник действа чётко подыгрывает главным рассказчикам — вовремя охает, айкает, покачивает головой, дополняет своими свидетельствами, настолько цветистыми и невероятными, что все собравшиеся довольно покачивают головами и, ни секунды не сомневаясь в правдивости истории, обмениваются одобрительными взглядами и репликами вроде: «Оце да-а-а. А памʼятаете старого дiда Сергiя? Ну, як якого? Це той, що жив бiля Зозулика. Да, вiн. Так цей дiд Сергiй казав, що…»

И беседа течёт плавно и величаво, с поворотами и разливами, украшается цветами и дышит, подобно всем украинским рекам, отражающим синее-синее небо…

Но я опять отвлёкся. Вы останавливайте меня, если что. Вернёмся же назад — в 1946 год.

Николай Ростиславович Грушевский через год после освобождения уехал в Харьков — там нашлись светлые головы, которые позвали его преподавать в Университете. Там он много сделал, много людей спас, кого-то не спас. Потому что брался за операции часто безнадёжные и, понятное дело, не приносившие славы. Он исколесил всю округу, иногда выезжал в дальние сёла и всюду старался собрать у старых бабок сведения о травах. Вся его маленькая квартира была забита бесчисленными банками и кульками с травами, которые стали привозить ему люди. Такое чудачество и отступничество тоже не добавило популярности совсем уж древнему старику, потому-то и посмеивались над Николаем Ростиславовичем его принципиальные и прогрессивные коллеги, шедшие в ногу со временем. Умер Грушевский в глубокой старости, успев выпустить редчайший ныне сборник лекарственных трав. Скромный, мраморной крошки, памятник доктору Грушевскому вряд ли можно найти среди бесчисленных таких же памятников на старых кладбищах Харькова.