Деды и прадеды - [54]

После ухода немцев Тамара Николенко исчезла из Топорова. Но в 1954 году вернулась, привезя из Киева целый грузовик добра. Стала жить спокойно и в достатке. Долгое время она была заведующей мясного отдела в топоровском сельмаге, раздобрела, похорошела и ходила по улицам, важно и с достоинством приветствуя встречных. Только один раз, уже в шестидесятых годах, произошла скандальная история, когда какая-то безумная, вздорная старушка прямо на первомайской демонстрации вцепилась в роскошную укладку Тамары Сергеевны да стала трепать и валять по земле воющую Тамару так, что визг стоял на всю улицу.

Еле-еле оторвали ужасную старуху.

Уважаемую Тамару Сергеевну отпаивали, успокаивали, утешали. А бледную старушку с сердечным приступом отнесли в старенькую хатку поблизости. Люди спрашивали, кто она и что, и откуда взялась сумасшедшая, а кто-то знающий, из старых людей, отвечал: «Так это ж Галя Петриченко, она ж девочкам Петриченкам, которых немцы танками порвали, родная тётка, она ж дурная, это ещё с войны».

А что же наши Ян и Лариса?

Ян так и не развёлся с Марией. Они прожили вместе всю жизнь. Детей у них так и не было.

Лариса вышла в сорок девятом году замуж и стала жить в соседней Смирновке, где работала в заготконторе учётчицей. В Топоров она не приезжала. Она не смогла простить Яну его метания между ней и Марией.

Так говорили люди…

И только самые близкие, или, кто знает, самые зоркие люди знали, что, несмотря на все ссоры, на обиды и клятвы никогда не видеть друг друга, Ян и Лариса тайно встречались ещё много-много лет — сначала на старой колхозной мельнице, потом, когда мельницу снесли, они виделись в запертой на ночь конторе агронома.

Они проклинали друг друга при встрече, проклинали при расставаниях, ругались последними словами и даже иногда дрались. Такие уж характеры у них были — высекали искры друг из друга. А когда они, казалось, готовы были разойтись и снова крикнуть обидные слова, они опять бросались друг другу в объятия. И опять в темноте разносились крики.

Но люди об этом старались не говорить — потому что рассказывать о чертях в конторе колхоза «Путь коммунизма» было как-то неловко.

Да и зачем слова — когда такая бешеная любовь?

Глава 10 Валентинов день

С самого утра у заведующего топоровской заготконторой не было настроения.

Мало того, что возле чайной, по дороге в контору, свалившийся с проезжавшей подводы куль упал в жидкую грязь и забрызгал его вычищенные, старательно намазанные смальцем, офицерского фасона сапоги, так ещё давила мысль о бесчисленных заботах, сметах, отчётах, которые надо было подготовить, да ещё обещанную заметку сдавать в местную «Ленинскую Зарю», да ещё перед школьниками выступать с речью о трудовом подвиге многонационального советского народа, «ковавшего оружие в тылу на смерть фашистским захватчикам», да и после вчерашнего вечера, проведённого у Зиночки, он не успевал продумать, что он скажет Симке по поводу перерасхода гвоздей и прочего железа на крышу райкома.

Симка… Уже не Симка, хрупкая девушка в ладно сидящей кожанке, фотография которой хранилась у него дома на память о работе комсомольских отрядов, а Серафима Юрьевна Колесниченко, вдова первого секретаря райкома Георгия Колесниченко, организатора киевского подполья, героя, погибшего в Бабьем Яру в 1941-м. Яркая, чернобровая, решительная Симка постоянно донимала, а третьего дня поставила вопрос о деятельности топоровской заготконторы и рассмотрении личного дела её заведующего, то есть его, Петра Сергеевича Миколайчука.

— Повезло заразе! — пробормотал он, уверенный, что Симка после войны быстро пошла в гору благодаря статьям о Жорке и о топоровском подполье.

Миколайчук взял остро отточенный карандаш, посмотрел на проснувшуюся, назойливо жужжавшую муху, бившуюся в верхнее стекло двойной рамы, и решительными, уверенными пометками стал править подготовленную Зинкой ведомость учёта стройматериалов, которые были завезены в Топоров для восстановления кое-как сохранившихся райкома, милиции, хлебозавода и строительства новых зданий.

Прошёл час. Солнечные блики вспыхивали на стенках графина, стоявшего на столе справа, казалось, перебирали костяшки счётов, лежавших строго посередине, отражались в стеклянном боку чернильницы и смешным чёртиком щекотали усы Генералиссимуса товарища Сталина на стене напротив. Кругляш репродуктора заливался тягучей, неприятной и шумной музыкой, ошалело колотилась в стекло муха, вообще, весеннее солнце, врывавшеся в комнату с каждой пробежкой лёгких белых мартовских облаков, вдруг напомнило ему пирамидальные тополя, пыль и быстрые ручьи в проталинах южного снега теперь уже далёкого Ташкента. На душе исподволь становилось всё гаже и гаже, он отшвырнул карандаш, взял новый; что-то мешало ему, отвлекало, он долго не мог понять, в чём дело, пока не расслышал тихий, глухой, надсадный кашель, повторявшийся раз за разом на улице. Он ещё раз прислушался. Кашель повторился. Это было неприятно.

Пётр встал из-за стола, вышел на середину комнаты, прошел за стойку приемной, привычно глянул в свое отражение в стекле настенных часов. Настенные «Le Roi a Paris» бомкнули полчаса. Ему нравились эти часы; всякий раз он не мог удержаться от улыбки, вспоминая, как пришёл он в топоровский райком, босой, румяный парень, боевой комнезамовец, и в большом узле с собой принёс одежонку, узелок с шматком сала, несколько луковиц — и эти самые «леруаапари». Часы приносили ему удачу, поэтому он их так берёг в эвакуации до последнего.