Дедова груша - [4]

Засмеяли Василя на селе. На люди теперь не показывался. Сидел в хате с отцом, «жития» читал.

А село тревожилось, радовалось. Из губкома бумагу прислали: Ленин землю дал! Декретом ее называли. Слышали мужики о декрете и раньше, еще когда под Деникиным да Махно были, слышали, ждали, да все не верилось, сбудется ли? Вот и сбылось! Выходили в поля, рассматривали землю, прикрываясь от солнца ладонью. Землица ты наша, кормилица! И слово-то «Ленин» какое ласковое!

Собрались мужики на сходку. Комитетчики в центре. Пришли и почтенные селяне, стояли насупившись, только бороды от волнения подрагивали.

— Кому поручим верховодить нарезкой? — спросил у собравшихся председатель Совета Семен Рачко, мужик длинный и худой — в чем душа держится, — восторженно оглядывая всех. Был Семен безземельным и безлошадным. С четырнадцати лет мыкался по хуторянам. Сегодня он пришел на сход, как на праздник — причесанный, в расшитой рубахе.

— Сашка Грачика! — крикнул кто-то.

— Грачика, Грачика, — поддержали мужики, — он парень бедовый!

Сашко, смущенный, стоял перед сходом.

— На том и порешили — Сашка Грачика избираем, — заключил Семен Рачко. — Сумел добре воевать за землю, сумеет и нарезать ее людям.

— Выходи на круг, слово тебе даем, Грачик!

Расступились мужики. Ждали, что скажет суровый парень в звездастом шлеме.

«Чего говорить-то им, мужикам?» — оробевши, думал Сашко. Не приходилось ему еще речи держать. И вдруг среди радостных мужицких лиц он увидел красную морду Данилы Борща, который нагло протиснулся вперед и буравил Сашка своим черным оком, второе-то бельмом поросло. Мать Сашка померла на свекольнике у Данилы. Доконал ее голодом и работой. Свиньи Данилины ели лучше, чем наймички. Придя с войны, не застал Сашко матери.

Раскрыл Сашко посеревшие от ненависти губы и, не отрывая бешеных глаз от красной морды Данилы, сказал:

— Все правильно, мужицкой стала земля. Нам ее пестовать теперь, чтобы не было в селах убогих и сирых, батраков и наймичек. Не дадут в обиду Советы трудовой люд!

Шаркнул глазом по мужицким лицам Данила и сник за чужими спинами.

Так ленинский Декрет о земле положил начало новой жизни белозирцев. Трудное это было начало.

Из уезда приехал землемер Карл Шварц, сухонький, белобрысый немец, очень спокойный, очень рассудительный.

— В'и не спешите, Гратшик, нарезка есть очень серьезный работа, — говорил он Сашку.

Рачко и Сашко согласились со Шварцем, что начать нужно с перемера всей земли.

Мужики ходили за землемером, иногда мешали ему, торопили:

— Не тяни, Карла, пахать скоро.

Лето подходило к концу. Дождей не было. Потемнела стерня на полях. Пылили дороги. Только вечера приносили прохладу. Темное небо освежало землю, увлажняло побуревшие травы. Неугомонно стрекотали кузнечики.

Сашку в эти последние дни лета не хватало времени. Или дни стали короче? Он мотался то в уезд, то с Карлом на поля, то успокаивал мужиков, споривших о ближних и дальних участках, где шла нарезка земли. Его слушали, ему верили.

«Для мира порадей!» — говорили мужики.

И он «радел» до боли в суставах, до тошноты от голода — ел-то раз в день затерку, которую варила ему крестная.

— Изведешься, парень, вон глазищи одни остались, — качала головой она, глядя, как крестник уминает похлебку.

Вечерами, через огороды к нему прокрадывалась Галинка.

— Сокол ты мой! — шептала она, гладя его по костлявой спине.

В эти минуты он забывал обо всем. И было ему блаженно и покойно подле любимой.

А когда она уходила, боясь, что родители заметят ее отсутствие, он находил узелок, в котором лежали пироги и яйца, сваренные вкрутую, или чистая рубашка.

Он всегда краснел, находя узелок, хоть в хате никого и не было.

Однажды поздно к нему пришел Василь.

— Здорово, Сашко. — Голос у Василя был неуверенный, робкий.

— Пришел? — спросил у него Сашко.

— Ага, — ответил тот.

— Ну, проходи в хату, хахаль кладбищенский.

Тот молча сел. Закурили.

— Не серчай на меня, Сашко. Сдуру совета послушался. Попугай, говорят, кобеля. Осрамишь — от девки отвадишь. Может, из села уйдет комиссар бесштанный... А с Галинкой что, насильно мил не будешь... Да и не любила она меня. — И он глубоко вздохнул.

Опять молчали долго. Жаль было Василя, но Сашко рта не раскрыл. Разве жалостью поможешь? А Галинку он не отдаст никому на свете.

— Все дома сижу бате в угоду и слушаю его сладкие слова о боге и злые о людях, — опять заговорил Василь, — тошно мне от них.

— Иди к людям. Это ведь от лени в кельи уходили. Не будь ледащим.

— Возьмете? — радостно вздрогнул Василь.

Сашко промолчал.

— Подойди завтра к Рачко. Ему писарь нужен.

— А старый Бойко?

В вопросе Василя была тревога и любопытство. Что скажет Сашко о будущем тесте?

— Бойко не будет людям помощник, не ту сторону тянет...

На прощание пожали друг другу руки, крепко, по-мужски.

Об этом дне у Сашка осталось в памяти лишь то, что ноги его вдруг стали ватными, он как-то осел, а над ним сверкало огненное око Данилы Борща...

В полдник к Совету прибежали хлопчики с криком, что Данила «не допускает раздела» и кидается на всех с топором.

Рачко и Грачик поспешили на место. Шум был на меже свекольника Данилы, Он метался перед мужиками и кричал не своим голосом: