Дедова груша - [2]

Придет Сашко на Олесину поляну, поговорит с парнями, иногда поспорит. Попоет. Хороший голос у него. Мужественный и душевный. Особенно любил он: «...а я тебя аж до хатыночки сам на руках выднесу...» Когда услышала Галинка впервые, как пел Сашко, душно ей стало, задохнулась. Никогда с нею такого не бывало. Будто позвал ее с собою... Но он не звал, он песню пел.

Тихая была в этот вечер Галинка. Сидела у заводи, обхватив руками ноги, пригнув голову свою к коленям. Глядела на звезды, украденные с неба Днипром. И Василь был тихий. Он всегда был тихий. Потом обнял Галинку за плечи, сказал то ли всерьез, то ли шутя:

— Я больше всего на свете люблю тебя... и вареники с вишнями.

Посмотрела на него Галинка впервые всерьез. Да как! Обожгла глазами.

— Лопух ты, Василь, — вздохнула и встала.

А он и не заметил, как дивчина на него посмотрела.

— Завтра мы с Сашком в луга идем на сенокос. Может, придешь?

Усмехнулась Галинка.

— Может, и приду, — сказала и ушла от него, стремительная, гордая.

А утром, подоткнув полы своего сарафана, она спустилась в Черную балку, идя напрямки к луговине, Холодная роса приятно щекотала ноги, а тяжелевшие от влаги травы покорно ложились под Галинкиными ступнями, оставляя надолго ее след. Ох, хорошо утром, когда еще не взошло солнце, идти босым по росе! И не думается ни о чем, и сердца, значит, не тревожат думы, и кажется, что сам ты растворяешься в прозрачных росах и врастаешь вместе с травами в теплый чернозем, дарящий живому и силу и радость. Галинка быстро шла и улыбалась, и ноги ее до колен были мокрыми. Сейчас ей захотелось броситься грудью на траву и лицо омыть, как и ноги, росой. Кинулась в травы и, прижимая к себе их влажные травяные локоны, громко смеялась. Вся она вымокла. Платье прилипло к телу. Необъяснимая радость охватила ее. Она вскочила и побежала навстречу дню.

Выбежала из балки на широкую стежку и налетела прямо на парней. Шли Василь с Сашком в соломенных шляпах и с косами на плечах. Забыв застыдиться, замерла Галинка. От неожиданности остановились и парни. Недвижимыми глазами смотрел Сашко на девку. Как будто впервые видел ее. Жгучие это были глаза. Высушили они Галинку от росы. Загорелось у нее лицо. И она глядела на парня неотрывно, забыв о девичьей гордости.

— Вот и добре, что пришла. Это я ей вчера сказал, чтобы пошла с нами, — зашлепал губами Василь, объясняя Сашку появление Галинки.

— Тебя послушалась, Василю. Жинкой буду покорной, — сказала Галинка и пошла вперед, задумчиво наклоня голову, осторожно ступая мокрыми ногами по пыльной дорожке.

Парни двинулись за нею.

Василь сиял и гордо косился на Сашка: вот, мол, какая у меня девка: и красивая и покорная — сущий клад!

До луговины все трое не проронили ни слова. Бросили узелки с хлебом и салом в прошлогоднем шалаше, сложенном из сухих, почерневших камышей; поднеси зажженный прут — вспыхнут, как свечка. Парни сняли рубашки и остались в шляпах и портках. Правили оселками косы... А Галинка, заплетая волосы, поглядывала на них. Сашко был выше и тоньше Василя. Мускулы на руках перекатывались под смуглой, почти цыганской кожей парня. Огромный лиловый шрам от пояса через смородиновый сосок пересекал грудь. Она подошла к парню и осторожно притронулась пальцем к зарубцевавшейся ране. Плечи парня дрогнули, как от удара, и руки обмякли.

— Что это у тебя? — спросила Галинка.

— Человече саблей побаловал, — нехотя ответил Сашко. И, может, впервые покраснел от застенчивости и девичьей ласки. А плечи парня все подрагивали.

— Болит? — спросила Галинка.

Сашко отрицательно покачал головой и почему-то строго крикнул Василю:

— Пошли, а то роса сойдет!

А Галинка села около шалаша и, обхватив колени руками, зашептала:

— Ой, мамо, мамо, та я ж люблю его, комбедика, нецелованного, худобного!

А внизу луговины звенели косы, вздрагивали травы и молча, подкошенные, ложились на сырую землю.

Всходило солнце.

А вечером Галинка варила кулеш в старом котелке. Хлопцы лежали подле и курили высушенные на солнце и потертые в ладонях листки самосада, который был удушливее костерного дыма.

Кулеш вышел густым и жирным: крупу с салом варили. Дымком каша попахивала. Потом лежали на охапках сена у шалаша, сморенные дневной работой и пищей.

Василь сразу же уснул. Сквозь сон слышал только, как Галинка спрашивала Сашка:

— А какая же она, эта коммуния? Под одним одеялом спать будут, что ли?

— Брешут это, — отвечал Сашко, — коммуния будет царством людской свободы. Забудут в ней о человеческих бедах. Все будут счастливы: и ты, и я, весь трудовой люд.

— И Мотря рябая? — лукаво спросила Галинка. — Будто убогих и злых не будет?

— И Мотря... подобреет она тогда, а доброта красит человека.

Проснулся Василь от дурного сна. Будто сидела у него на груди жаба и плакала человеческой слезой. Переел кулеша с салом, что ли? Галинки не было. Сашка тоже. Василь вылез из шалаша. Гасли последние звезды. Восток занимался светом. Вокруг тоже никого не было. Он был один.

— Галинка-а-а! — закричал Василь.

Но никто не откликался.

Значит, Галинку увел Сашко. Не друг он, а вражина: девку сманил.

Тошно стало Василю. Поплелся обратно. Пошарил в шалаше. Нашел узелок. Поел сала с хлебом. И, обиженно чмокая губами, опять уснул. Спи, Василь, спи. В жизни зорек таких немного.