Дед умер молодым - [22]

— Ну, начал ругаться,— примирительно и ласково сказал Бугров.— Ты — ешь, добрее будешь...

— Есть — выучились, а когда работать начнем?

Бугров попробовал вино, громко чмокнул и заговорил,

глядя в бокал:

— Очень много ты, Савва, требуешь от людей, они от тебя меньше хотят. Не мешал бы ты им жить.

— Если б им не мешать, они бы и посейчас на четырех лапах ходили...

— Никогда мне этого не понять! — с досадой воскликнул Бугров,— Помыслили праздные люди: откуда человек? Решили — от обезьяны. И — радуются.

С удивлением и горечью он спросил:

— Неужто ты веришь в эту глупость? Да ведь если б это и правда была, так ее надо скрывать от людей.

Савва взглянул на него прищурясь и — не ответил.

— По-моему, человека не тем надо дразнить, что он был скот, а тем, что был он лучше того, каков есть...

Морозов усмехнулся, грубо отвечая:

— Что ж, помолодеет старуха, когда ты напомнишь ей, что она девкой была?

Ели нехотя, пили мало, тяжелое раздражение Морозова действовало подавляюще. Когда принесли кофе, Бугров участливо спросил:

— Ты что, Савва? Али плохо живешь? На фабрике неладно?

Круто повернувшись к нему, Морозов заговорил тоном старшего:

— У нас везде неладно: на фабриках, на мельницах, а особенно в мозгах!

И начал говорить о пагубном для страны консерватизме аграриев, о хищничестве банков, о том, что промышленники некультурны и не понимают своего значения, о законности требований рабочих и неизбежности революции».

Встреча в трактире Тестова еще раз убедила Горького, что в среде промышленников и купечества кроме Саввы Морозова есть люди, которых тяготит миллионное богатство, русские люди устали от сознания неправедной жизни. Савва Тимофеевич близок к ним не по убеждениям, а по душевному настрою. Недаром Алексею Максимовичу Морозов говорил в минуты откровенности:

— Одинок я очень. Нет у меня никого.

Красин, Бауман, Шмит и другие

Жандармский штаб-ротмистр Устинов знал свое место в фабричном поселке Орехово-Зуеве Покровского уезда Владимирской губернии. Едучи в одноконных санках по зимней, хорошо накатанной Никольской улице, небрежными кивками отвечал на почтительные поклоны мастеров, инженеров, не замечал рабочих, многие из которых снимали перед ним шапки. Но, завидев шагающего по тротуару директора-распорядителя Никольской мануфактуры, тотчас останавливал лошадь и, придерживая рукой шашку, строевым шагом подходил к нему, вскидывая руку к козырьку:

— Здравия желаю, Савва Тимофеевич, как изволите поживать?

Морозов продолжал шагать, не подавая руки, бурча что-то себе под нос. Жандармский офицер не обижался. Что ж, на то и хозяин Савва Тимофеевич в здешней округе. Большой хозяин! Недавно самого губернатора привозил сюда из Владимира. Катал в ландо по всем улицам, разговаривал с высоким начальством запросто, называя по имени-отчеству, отнюдь не титулуя «превосходительством». Известно было штаб-ротмистру, что губернатор наносит визит неспроста. Пожалуй, чего доброго, собирается он поддержать Морозова в ходатайстве на высочайшее имя о даровании фабричному поселку Орехово-Зуево статуса города. Если здраво рассудить, то, конечно, заслужил поселок такой чести: и по населению, и по благоустройству давно обогнал он захолустный уездный Покров. Что ж, давно бы пора. Коли будет Орехово-Зуево городом, Устинову очередной чин может выйти: из штаб-ротмистров в ротмистры, чтобы достойно представлять отдельный корпус жандармов — «недреманное око государево». Ну, разумеется, забот тогда прибавится, однако и штаб подчиненных возрастет. Осведомителей, попросту сказать — шпиков, надо будет вербовать новых. Впрочем, на этот счет не следует беспокоиться: найдутся охотники за легким рублем среди конторщиков на фабрике, сидельцев в лавках, почтовых служащих и прочего мелкого люда.

Народишко этот Устинову хорошо знаком. Известно, что всякому, кто согласится верой и правдой служить его благородию господину штаб-ротмистру, надо платить. Каждому, конечно, копейки. А в сумме-то для казны расход! И немалый. Ежемесячно отчитывается Устинов перед губернским своим начальством во Владимире. И нередко там полковник Бурков журит штаб-ротмистра: «Мало

знаете о настроениях и взглядах рабочих: кто по пьяному делу о власти высказывается непочтительно, а кто и вовсе запрещенные книжки почитывает».

В жандармском управлении орехово-зуевские фабричные давно на особом счету. С той самой поры, когда при покойном Тимофее Саввиче бунтовали они против штрафов, сильно бунтовали. Прежний хозяин на что уж был кремень-купчина, а заставили и его пойти на уступки.

О том далеком времени главный орехово-зуевский жандарм знал по архивным материалам. И, перечитывая пожелтевшие листы, думал: как все просто было тогда. С одной стороны, неграмотное, нищее мужичье — огромной толпой, этаким морем разливанным. А супротив них стеной господа образованные, люди с достатком: пайщики, инженеры, мастера, служащие. У фабричных — нужда, темнота, злоба. У господ — и дивиденды и жалованье хорошее, и квартиры казенные, и наградные к пасхе и рожеству. Рассчитали хозяева забастовщиков, выслала полиция зачинщиков стачки по этапу в деревни, откуда они родом, упрятали особо опасных смутьянов в тюрьму... И — все ясно. Тогда, бывало, ткач или там прядильщик, красильщик, вчерашняя деревенская голытьба, кроме церкви, моленного дома да кабака, никуда не ходил. Если и читал по складам, то больше божественные книги. А теперь фабричный — потомственный орехо-вец — может спектакль посмотреть в народном доме, газетку полистать, за чайком посидеть в трактире «Общества трезвости», и книжка для него найдется в библиотеке рабочих. Да, впрочем, некоторые и без фабричной библиотеки обходятся. У таких — в потайном местечке и брошюрки про труд и капитал, и газетки, что скрытно из семьи в семью передаются,— газетки на русском языке, однако отпечатанные за границей. Теперь и среди инженеров, особенно молодых, можно подслушать разговорчики прямо-таки крамольные: пора-де в Российской империи конституцию вводить по примеру европейских просвещенных монархий: Германии или, скажем, Великобритании.