Дед Пихто - [4]

Мне его искренне жаль. Я, не движась, имею то, чего оно никогда не достигнет.

Калачов со скорбным видом пожимает плечами: в этот их Потсдам он, конечно, поедет, но — не движась.

И к Кате зайдёт в Москве. Поблагодарит за открытку и, может быть, расскажет ей со смехом о своих горячечных фантазиях на её счёт. И они вместе посмеются и отцепят тяжёлую вагонетку глупых страстей и пустят её под откос. Пойдут налегке каждый своим путём.

Калачов пришёл в норму.

В норму.

В норму...

2 . Не движась

Калачов пришёл к Люське.

—    Люська.

—    А?

—    Ну ты чего, сниматься-то будешь или не будешь?

Насторожилась.

—    Буду.

—    Ну тогда дай поесть чего-нибудь. Нельзя же так относиться потребительски к художнику. Как сниматься, так — буду, а как хлеба подать... к борщу, например... У тебя что на обед сегодня?

—    Курица есть.

—    Вот видишь — курица. Вот и фигура у тебя будет

— как у курицы. Знаешь, что Мичурин говорил? Человек есть то, что он ест. Нельзя тебе курицу. Курицу мне можно: пусть я буду круглый и на тонких ножках. И свинью мне можно, и быка. А тебе надо в форме быть, Люська. Недосолила. Не любишь ты меня сегодня. Знаешь, как в Голливуде актёры живут? Вот он в простое год, два, три, посуду в барах моет, мусор подметает — а сам в форме, как пионер. Фортуна подвернулась, он её — цоп. И весь в «Оскарах». Двадцатый век, сама понимаешь, — Фокс. А в той кастрюльке у тебя что? Ммм, а я ещё думал, зайти к тебе или не зайти. Хороший ты человек, Люська, душа у тебя. Я про тебя с Денежкиным вчера весь вечер говорил. Да ты не режь их, не режь, давай так. Он рекламу снимает. Куда деваться. Козий сыр: Фергана ролик заказала. Козу сыграешь? Неправильно реагируешь, Люся. Знаешь, как этот — Ролан Быков сказал? Нет маленьких ролей — есть маленькие актёры. Гурченко козу играла! В «Маме»! Тоже, кстати, Люська. Парик тебе найдём такой же, текстовочку типа: «Ваша мать пришла, козий сыр принесла!» — и фуэте с корзинкой. Фуэте умеешь?

Сытый и добрый Калачов объяснил девушке, как делается фуэте, собственноручно покрутил ладную Люсь-кину фигурку. Расчувствовался. Обводя рельеф, молвил медленно:

—    Ты, Люк, своего главного достоинства не знаешь. С тобой так врётся хорошо. Ты моя вдохновительница. Мы с тобой, Люк, огромные бы деньги делали на всяком вранье. Кабы не моя лень...

Люська обожала такие медленные речи сытого Калачова. Она таяла, грациозно стекая в сторону дивана. Снятые брюки Калачов сложил аккуратно.

Потом, после всего уже, он принял душ. Почему-то всегда получалось, что душ — потом. Ну не монтировался душ в середине эротической сцены. Иногда, правда, удавалось сделать его компонентом — тогда под душ становились оба и, как правило, уже не выходили из-под него до изнеможения. —Да, чуть не забыл. У тебя была такая жёлто-корая кофта. -Ну.

—    Дай мне её сфотографироваться. На загранпаспорт: в Германию еду.

—    Ой да ты что — в Германию?!

—    Кофту, кофту.

—    Ой да ты что, она такая страшная.

—    Ничего, на чёрно-белом она весьма.

Порывшись в хламе, Люська выдала ужасную, осиной

жёлто-коричневой расцветки вязаную кофту. Калачов сунул её в свою торбу и, уходя, стырил на кухне две красных помидорки.

Мысленно покраснел: Рыбка.

Пришел к Валентине.

—    Надо же, — приветствовала его Валентина и тотчас ушла на кухню.

—    Сразу притих! — закричала она там на кого-то. — Сразу морду свою спрятал! А я вот тебе в следующий раз вот этой штукой — по башке! Паразит такой! — громко дыша, Валентина вышла из кухни, влезла на кресло с ногами и гневно закинула длинную полу халата себе на плечо. — Никакого покоя в собственном доме! Знаешь, этот гад во сколько пришёл?

—    Который гад? — осведомился Калачов, входя в гостиную и осторожно присаживаясь на край кресла поодаль.

—    Вон тот гад! Этот — паразит! А тот — гад! Все сволочи. Есть будешь?

—    Я лучше позвоню. В Москву — не возражаешь?

Валентина пожала плечами.

Калачов сел за её стол, протянул руку к аппарату — тот завозражал.

Валентина вскочила: это меня! — следом метнулся чёрный кот, хватая её растопыренными когтями за пятки.

—    Ай!! —дико взвизгнула Валентина. — Сволочь!!! — Пнула воздух, схватила трубку, пропела томно: — А л л о... А, дома. — Кинула трубку на стол, маршем пересекла комнату, распахнула дверь: — ТЕБЯ! — объявила тоном гоголевского Вия.

Вышел длинный, тощий юноша с двумя серьгами в левом ухе. Подобрал трубку.

—    Поздоровайся с отцом! — приказала мать.

—    Привет, — вяло бросил юноша не то отцу, не то трубке и надолго сгорбился над аппаратом, поминутно роняя «ну».

—    Вот такие у них разговоры, — призвала Калачова в свидетели Валентина. — «Ну» и «ну». Хватит нукать! Мне должны звонить! Отцу надо звонить! Немедленно положи трубку!

—    Заткнись, — вдруг сказал сын.

—    Что?! Ах ты сволочь! — взвилась Валентина.

—    Сама сволочь! — крикнул сын. Брякнул трубкой, бабахнул дверью. Валентина, отбиваясь от кота, устремилась за ним:

—    Где твой плейер? Где мой плейер, который я тебе подарила? Где он, я хочу знать! Ты должен с ним поговорить, — она решительно повернулась к Калачову.

—    Да это я взял плейер, — неожиданно вступил Калачов. — Послушать.