Дед - [20]

– Навсегда? – от рассказа Ганин опешил.

– Пока что навсегда. Дальше видно будет.

Виктор Сергеевич затянулся и выдул еще один клуб дыма. Тот вытянулся сначала в колеблющуюся восьмерку, а затем принял очертания голой женщины. Ганин помотал головой. Женщина подмигнула ему и исчезла.

– И вот какая во всем этом мораль, Андрей? – продолжил Виктор Сергеевич. – Думал я, что это из-за жены. Думал, что это она меня достала. Своей улыбкой, борщом, обоями, не знаю чем. Ну, думал, дура, загнала мужика в поля, злился. А потом понял, что жена здесь совсем ни при чем.

– А что при чем? – спросил Ганин.

– При том здесь то, что все мы мужики и надо нам воевать. Война эта плещется в нас, понимаешь? Сидим мы по своим квартирам, смотрим футбол, а кровушка-то буянит, шепчет: иди, милый, иди дерись, добывай мамонтов. Ходил ты когда-нибудь в оружейный магазин?

– Ходил, – кивнул Ганин.

– А зачем?

– Ну, – замялся он. – Так. Посмотреть.

– Посмотреть, – передразнил Виктор Сергеевич. – Посмотреть, потрогать. Хотя бы подушечками пальцев понять, что это такое – держать оружие. Успокоить жилу. Пофантазировать: вот я какой воин, вот я какой мужик! И вот поэтому мы здесь, Андрей. Посмотри на всех нас: деремся, буяним, таскаем автоматы, что твоя орда. Чувствуем себя… Как бы это сказали у вас в газетах? На своем месте. Во! На своем месте! И у каждого есть отговорка. Ты говоришь: из-за деда! А братья брешут: мамке крышу покрыть! А Фока: ну, это самое, климат приятный! Какой климат, Андрюша, какие мамка, жена и дед? Все мы здесь, потому что мир отрезал нам яйца. Дал нам работу, дал баб и отнял войну. И теперь эта муть в нас бродит: зовет в походы, хочет рвать сырое мясо зубами. Я-то, бог дал, навоевался, насмотрелся на это дело. А вот что делать вам, молодым? Где мужественность свою искать? Вот вы все и гоните сюда. Оставляете своих мамок, лялек и гоните. Стоите раком на полях, воняете, вшивеете. Зачем, спрашивается? А затем, чтобы иной раз найти снаряд, понести его к своим и почувствовать, что хрен торчит – ты прости меня, Андрюша – как ни от одной бабы не торчал.

Виктор Сергеевич почесал щетину.

– Да-а-а, – протянул он. – И сам я хорош, старый черт. Не усидел дома.

С минуту они молчали. Разглядывали небо. Потом Ганин уточнил.

– То есть вы полагаете, что все мы здесь из-за того, что в нас играет инстинкт?

– Именно.

– Тогда я могу вас расстроить. Я прожил на земле тридцать лет, и у меня ничего не играло. До тех пор, по крайней мере, пока я не узнал про деда.

– Не играло? – Виктор Сергеевич приподнялся на локте. – И ты хочешь сказать мне, Андрей, что ни разу не чувствовал этого? Что ты ходил в свою газету – или не знаю там, куда ты ходил – работал, пил пиво, видел все эти лица, видел свое лицо и ни разу внутри ничего не екнуло?

По большому счету, решил Ганин, Виктор Сергеевич только что пнул его ниже пояса. Он был прав – это знали оба. Но проблема была в том, что признаться в этом Ганин не готов. Он и себе-то признавался неохотно: екало, еще как екало. За то время, пока он пытался делать нормальную карьеру в нормальном мире, внутри екало миллион раз. Екало, когда он в офисе ходил делать кофе к кофемашине, по пути оглядывая коллег – унылых, с расхлябанными узлами галстуков на красных одутловатых шеях. Екало, когда он смотрел на собственное отражение в зеркале и видел пузо, начинающее вываливаться за ремень, опущенные плечи и главное – глаза. Безжизненные, подернутые поволокой, они ужасали его самого. «И это все? – спрашивал в такие моменты он себя. – Это все, что у меня получилось?»

Виктор Сергеевич курил сигарету. Ганин смотрел на него и раздражался. «Умный… – думал он. – Дожил до лысины и решил, что может всех учить». Ганин сердился одновременно на него и на себя. Собственная болезненная реакция на слова собеседника злила его не меньше, чем сами слова.

– Знаете, Виктор Сергеевич, а я думаю, что у вас это все же из-за жены. Такое бывает. Сначала женщина нравится, потом, когда поживешь с ней подольше, уже не очень. Вот тогда и начинаешь водить носом по ветру. Ищешь пути к отступлению.

Виктор Сергеевич сделал последнюю затяжку и ввинтил окурок в землю.

– Дурак ты, Андрей.

Он поднялся, хрустнув суставами, и пошел к своему месту. Зло сплюнул, откинул спальник. Завернулся в него так, чтобы быть спиной к Ганину и огню. Спина засвидетельствовала еще раз:

– Дурак.

Живот

Ганину снилось то, что уже было. Москва. Солнечный октябрьский день. Суббота. Он только что вернулся из своей первой поездки на поля. И теперь после долгого перерыва гулял по Тверской, слегка ошалевший от большого количества людей, машин, звуков.

– Ганин! – кто-то дернул его за руку. – Ганин! Андрей!

От неожиданности Ганин вздрогнул.

– Да не боись ты. Это же я! Соколов.

Миша Соколов был коллегой по газетной работе. В редакции его не любили. Целыми днями Соколов сидел на своем стуле и портил кровь журналистам. «Что за чушь у тебя тут написана? – кричал он в другой конец офиса. – Ты вообще проверяешь, что пишешь?» Должность Соколова была «младший редактор». Он был уверен, что это равняет его в правах с учредителями и с богом. Хотя на самом деле ему всего лишь нужно было исправлять ошибки в текстах до того, как их отдадут главному.