Дебри - [62]

Он встал, нашел воду в деревянной кадушке, напился с помощью черпака из бутылочной тыквы, лежащего на табурете, потом ополоснул лицо и руки. Вытерся полой рубашки. Он увидел кусок хлеба, лежащий прямо на деревянном столе, и немного бобов в деревянной миске. Он съел все, что нашел. У него разыгрался страшный аппетит. Он чувствовал себя отдохнувшим, был уверен в себе и полон сил.

Он вышел под яркое утреннее солнце. Никого. Он увидел своих лошадей, привязанных к дереву в нескольких ярдах от дома, где он оставил их накануне. Подошел к фургону, порылся и достал мешок бобов, полдюжины банок тушенки и банку леденцов из патоки. С этим грузом направился к дому и дошел до двери, когда из-за угла появилась женщина. Она остановилась под дубом в той же позе, что и накануне, когда он впервые увидел её. Она держала в руке несколько цветков фиалки.

Адам остановился.

— Доброе утро, — сказал он.

Она облизала губы и, как будто с усилием, произнесла:

— Доброе.

Он увидел, что взгляд её прикован к продуктам у него в руках.

— Простите, — сказал он, — я просто... — Он замолчал, смущенный этим взглядом.

— Я хочу сказать... — сказал он. — Надеюсь, вы не возражаете. В том смысле...

Он не мог продолжать под немигающим, невыразительным взглядом, направленным прямо ему в лицо. Что-то похожее на чувство вины лишало его слов. Как будто именно он, в результате великой мировой путаницы, повинен в тусклом полумраке, грязи и нищете, царивших за этой дверью, и все, что он теперь сделает или скажет, будет постыдно и неискренне; и даже эти подарки только усугубят, а не облегчат его вину.

Она снова перевела взгляд на то, что он держал в руках.

Потом он сказал через силу:

— Мне это не нужно. В том смысле... У меня есть еще.

Глаза её не мигали.

— Если вы возражаете... — не выдержал он с отчаянием.

— Нет, — сказала она вяло и опустила взгляд на фиалки, как будто увидев, до чего они тут неуместны.

Он шагнул в дверь. Огляделся, куда бы положить продукты. Только не на виду, посреди пустого стола. Он свалил их в темном углу, где лежали сухие листья, — торопливо, как будто боясь, что его застукают. И выскочил на улицу.

Женщина стояла под дубом, склонившись к самой земле. Наверное, в той же позе она была и вчера перед тем, как распрямилась, и он её заметил. Он пошел к ней и остановился в двух шагах, сбоку. Он не мог понять, чем она занята. Она повернула голову и взглянула на него через левое плечо.

— Я думала, вы собираетесь этим торговать, — сказала она. — Продавать солдатам.

— Да, — сказал он.

Она продолжала смотреть.

— В том смысле, что у меня ещё есть на продажу, — сказал он.

Она не отводила взгляда, как будто упрекая за глупую неловкость и лживые слова.

— В смысле, — выпалил он, — ну просто, пусть у вас будет. Все равно я не торгую бобами.

Она отвернулась и занялась своим делом. Согнувшись в три погибели над голой землей, среди прошлогодних желудей она ставила фиалки в чашку с водой. Чашка, заметил он в изумлении, была фарфоровая, белая фарфоровая чашка. Тонкая и очень хрупкая. Она ставила в неё фиалки с большой осторожностью. Чашка стояла на небольшом овальном холмике, длиной не более двух футов и невысоком.

— Красивые фиалки, — сказал он.

— Последние, — сказала она, не поднимая глаз. — Пришлось за ними в лес ходить, еле разыскала.

Он помолчал, потом сказал:

— И чашка красивая.

— И впрямь красивая, — подтвердила она своим ровным, бесцветным голосом, так и не взглянув на него.

Она воткнула в букет последнюю фиалку и оглядела работу.

— Другая, — сказала она, — была ещё красивше.

— Другая кто? — спросил он.

— Чашка другая, — сказала она. — С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, — она тронула чашку указательным пальцем, — в доме, где мы прятались.

— Прятались?

— Ну да, — сказала она. — Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, — сказала она, — чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.

Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.

— Но он вернулся из леса, — сказала она потом. — Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, — она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.

Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.

— Я стояла у двери, — говорила она. — Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...

Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.

— И что? — спросил он.

— Ну, замахнулся ногой, — сказала она.

Он ждал.

— Это была правая нога, — сказала она.

Помолчала.

— Потом ударил, — сказала она.

Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.

— Черт! — вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга. — Черт возьми, не пяльтесь на меня так, — кричала она. — Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.