Дебри - [50]

— Но я-то этому не верю, — сказал солдат.

Чуть погодя солдат сказал: — Спокойной ночи, — и ушел.

Луга на том берегу реки, за ивами, были пустынны, если не считать редких деревьев и зарослей кустарника. Но Адам смотрел на юго-восток. Там, вдалеке, деревья смыкались. Там тьма лесных чащоб обнимала землю. Там, в этой тьме, Стефан Блауштайн встретил слона и напоил его собственной кровью.

Что же ещё встретил там Стефан Блауштайн?

В тот вечер, возвращаясь в расположение второго полка, Адам заметил на плацу толпу. Люди спешили туда отовсюду. Двое бежали. Обогнавший Адама человек узнал его и, обернувшись, сказал:

— Поторопись, а то не увидишь.

— Чего не увижу? — спросил Адам.

— Как Молли получит, — сказал человек.

— Что получит?

— Десяток ударов по голой жопе, — сказал человек. — Овечку застукали с наездничком, и полковник Биллс распорядился... — человек замолчал. — Черт! — вырвалось у него. — Как бы не пропустить!

И он побежал.

Адам решительно отвернулся и зашагал домой. Но сделав шесть или семь шагов, остановился. Вдалеке слышалось пение. Это было на севере. В другом далеке послышался взрыв хохота. Это было слева от него, на западе. Он почувствовал, как чьи-то ледяные пальцы сдавили желудок. Мороз разливался по телу.

Я не иду, подумал он, потому что я трус?

Сделал ещё шаг в прежнем направлении.

Остановился. Спросил себя: Но чего я боюсь?

Может быть, он боится увидеть чужую боль? Может, он трусливо вздрагивает от всякой боли, потому что примеряет её на себя?

Интересно, так ли это. Так, но он знал, что это ещё не все. Он с грустью понял, что боится представить, как он будет стоять и смотреть на жертву. Нет, хуже. Он понял, что боится даже мысли о том, что другие мужчины увидят его лицо, пока он будет стоять и смотреть. Да, теперь все правильно.

После этого выбора у него не осталось. Он повернул на запад. Он должен пойти и встретиться лицом к лицу с тем, что там его ожидает.

Смеха не было. Не было вообще никаких звуков. Когда он подошел к толпе, было так тихо, что он слышал собственное дыхание. Женщина стояла на коленях, наклонясь вперед, поперек бревна. Под коленями у женщины лежала палка, привязанная за оба конца к колышкам. Это чтобы она не могла ни подняться, ни вывернуться. Адам увидел, что чулки её сползли ниже колен. Это были старые шерстяные чулки, порванные, заштопанные и порванные вновь. Они неряшливо перекрутились на худых ногах. Старые армейские ботинки казались ей сильно велики. Они были косолапо вывернуты внутрь.

— Здоровая жопа-то, — шепнул человек, — для таких ножек.

Никто ему не ответил.

Одежда женщины была задрана, подол платья накрыл её с головой. Около неё сидели на корточках двое солдат. Они крепко держали её за запястья, каждому — по запястью.

Сбоку стоял подтянутый лейтенант. Рядом — рядовой с плетью в руке.

Адам чувствовал, что смотрит на ботинки женщины. Он подумал, что если он жестко зафиксирует взгляд на этих ботинках, с ним не случится ничего страшного. Но смотреть на ботинки было слишком больно. Если бы они ещё не были так косолапо подвернуты внутрь, тогда было бы легче. Нет, не мог он этого вынести, не мог смотреть на ботинки.

Он внимательно оглядел лица других мужчин. Они все смотрели на женщину, некоторые жадно и напряженно, некоторые со сдержанной отчужденностью, некоторые с идиотической ухмылкой, с мокрыми губами. Они были все разные, эти солдатские лица, но глаза у всех были прикованы к тому месту, на которое он, Адам Розенцвейг, взглянуть не осмеливался.

Вдруг он услышал свист и удар плети. Крика пришлось ждать, кажется, целую вечность. Он думал, что задохнется, пока дождется. Но он дождался.

Когда раздался крик, он закрыл глаза, и подумал, что только человек, обладающий совершенно фантастической невинностью, имеет право после этого взирать на мир.

Он открыл глаза и взглянул на лица мужчин. Они смотрели и ждали. Они все, подумал он, обладают невинностью, какой у него никогда не будет. Их невинность глубже любого преступления, которое они когда-либо совершали или совершат.

Потом он снова услышал плеть, и глаза его против воли снова оказались закрытыми.

— Ишь, старается, — шепнул кто-то, — до мяса достал.

Он не смотрел. Он готов был закрыть и уши, чтобы не слышать крика.

Потом услышал рядом голос:

— Черт бы тебя подрал, а ты что тут делаешь?

Он распахнул глаза. Его охватила паника.

Но сердитый вопрос был обращен вовсе не к нему. Он был обращен к Моису Толбату. Моис стоял за спинами, рот его был приоткрыт, а над его черным лицом нависла красная, вызывающая морда здоровенного мужика.

Мужик схватил Моиса за плечо, толкнул и сказал:

— Пшел... пшел отсюда, ниггер чертов!

Моис в неуверенности отступил, но не ушел.

— У меня такое же право... — начал он.

— Право! — воскликнул здоровенный. — Нет у тебя никакого права, ниггер чертов, стоять тут и глазеть на белую женщину, ты...

— Да пусть стоит, — сказал его флегматичный сосед. — Из-за какой-то старой, дырявой кошелки с ирландским триппером...

— Тебе ли не знать, — хихикнули сбоку.

— Ну и что же, все равно она белая, — сказал здоровенный, но тут снова упала плеть. Солдат дернулся на звук, но слишком поздно, чтобы увидеть, как плеть коснулась плоти. Он снова повернулся к Моису и с двойной обидой в голосе взвизгнул: