Дебри - [13]

Он стоял в темноте, прижимая к себе ранец. Он не мог вспомнить, как поднял его.

Он сделал два маленьких шага и опять наткнулся на человеческую плоть. Она тоже отодвинулась без единого звука. Он шагнул дальше, во мрак. И нащупал стену. Стена была земляная. Это был простой погреб без кирпичной кладки. Адам прислонился к стене и услышал звук сдерживаемого в темноте дыхания.

Дверь наверху рывком распахнулась, появился факел. Теперь он разглядел сидящие на корточках фигуры, темные лица, белки глаз, вспыхнувшие в свете огня. В дверном проеме раздался смешок, факел убрали, и дверь закрыли. Целых пять минут прошло, прежде чем дверь снова открылась. Теперь её отворили всего на несколько дюймов и так оставили. Свет нарочно не зажигали. Снова послышалось хихиканье.

Следующее, что он услышал, было журчание воды по ступеням. Звук успокаивал. Это был единственный звук, за исключением сдавленного хихиканья и перешептывания за дверью, как будто расшалившиеся дети замыслили какую-то шутку. Погреб начал наполняться водой. Он заполнялся медленно, но неотвратимо. Воды стало по щиколотку. Потом, спустя какое-то время, по колено. Когда она поднялась выше пояса, кто-то ринулся к двери.

Тот, у кого не выдержали нервы, распахнул дверь и выскочил. Дверь аккуратно прикрыли — настолько, чтобы проходил шланг. Грохнул за дверью смех. Потом раздался одинокий крик. Полных десять минут прошло, прежде чем следующий пленник рванулся к двери. Вода доходила до груди.

Пять человек покинули подвал, а вода поднялась к самым ключицам, когда Адам начал ощупывать стену за спиной. Он обнаружил там какой-то выступ или полку на уровне фундамента, вровень с землей. Он инстинктивно полез туда, шлепая руками по воде.

Потом что-то дотронулось до его головы, сбоку. Что-то шарило по его плечу. Рука — теперь он понял, что это было — ухватила его под мышку. Другая рука вцепилась в пальто. Руки втянули его вверх, в темноту.

Глава 5

Он открыл глаза. Над ним был высокий потолок, светло-бежевый, с замысловатой лепниной. Он почувствовал пуховую мягкость подушки под головой. Уловил крахмальный, чистый, пропитанный солнцем и травой запах простыни, укрывавшей его до самого подбородка. Глаза его снова закрылись, и под гипнозом этого запаха он подумал о том, как славно лежать на высокогорном лугу в конце лета, вдыхая аромат можжевельника и глядя в недвижную синеву неба. Однажды он лежал на таком лугу. Он мысленно поплыл в прошлое, пытаясь вспомнить.

Но вдруг резко очнулся: Где я?

Приподнялся на локте, и взгляд его скользнул по большой комнате с дорогой мебелью. Массивные синие шторы на двух высоких окнах были задернуты, так что света в комнату проникало совсем немного. Солнечный луч, пробившийся в щель между шторами на одном из окон, лежал почти горизонтально. Он смотрел, как танцуют в луче пылинки, и пока смотрел, на миг забылся. Потом к нему снова вернулось ощущение реальности, он спохватился и сделал логический вывод из этого косого, почти горизонтального луча: видимо, дело к вечеру. Человек живет во Времени, подумал он. Я постиг концепцию Времени, стало быть, я человек, подумал он с иронией, глядя на луч. Эта мысль показалась ему забавной.

На глаза попался ранец, скромно лежащий на стуле рядом с дверью. Глядя на него, он добавил: Это мой ранец. А значит, я — это я. Его охватила грусть. Грусть переросла в странное чувство вины. На миг ему показалось, что это вина без причины, без преступления. Правда, он отметил, что и грусть, и вина родились из мысли, что он — это он.

Затем в памяти всплыл образ человека, висящего на фонарном столбе в лучах заходящего солнца, как пустой мешок, и чувства, которые всколыхнула тогда эта картина, вернулись и затопили его. Однако образ как будто плыл в пустоте, совершенно отдельный, среди тьмы окружающего его Ничто. Он не мог вспомнить ни что было до, ни после, только это, только опыт искупительной боли сострадания. Но боли не было. Боль у него отняли. Он оказался её недостоин. Так вот в чем его вина.

Он резко сел на кровати. Его закрутил вихрь мыслей. Это тело, висевшее перед глазами — единственное, что он мог вспомнить. Он должен выяснить, что случилось. И тут отворилась дверь.

Фигура в темном была, вероятно, ростом не выше среднего, но из-за чрезвычайной худобы казалась высокой. Человеку было далеко за пятьдесят, на нем был черный шелковый халат элегантного покроя с темно-серым широким платком, заколотым жемчужной булавкой, не слишком большой. Лицо худощавое, с тонким орлиным носом, а кожа на фоне черного шелка казалась белой, как мел. Седые волосы, отступив далеко назад, открывали выпуклый лоб благородной формы, по обе стороны которого на висках проступали вены. Даже отсюда было заметно, как в этих венах нервно бьется пульс. Глаза темные и блестящие.

Человек сделал пару шагов к кровати и сверху посмотрел на Адама. Он заговорил по-немецки:

— Вы Адам Розенцвейг?

Адам кивнул.

— Вы говорите по-английски? — спросил человек по-немецки.

— Да, — сказал Адам.

— Хорошо, — продолжал человек по-английски. — А то, боюсь, я позволил себе забыть немецкий. — Он помолчал, изучая Адама. — Одна из немногих вещей, которые я позволил себе забыть.