ДАзайнеры - [59]

Г-НУ ХЬЮМАНУ

ЛЮБОВЬ – ЭТО ИСКУССТВО, ТАКОЕ ЖЕ, КАК ИСКУССТВО ЖИТЬ, ПОЭТОМУ ЛЮБАЯ ТЕОРИЯ ЛЮБВИ НАЧИНАЕТСЯ С ТЕОРИИ ЧЕЛОВЕКА, ЧЕЛОВЕКА-ХУДОЖНИКА.

Мальчишка хмыкнул, скомкал листок бумаги, засунул его в контейнер дворника и двинулся дальше по улице, наполняя воздух веселой беззаботностью.

Сердце статуи

С карниза длинных зданий прокураций площадь выглядит как театральные подмостки: пятьдесят сводчатых арок с холстяными занавесями образуют трапециевидную сцену, где столетиями разыгрываются человеческие драмы. И вовсе не Кампанилла с часами, и даже не странный византийский собор с пятью луковицами наверху так не будоражит восприятие, как эта мятая холстина, пропахшая средневековьем. Май всегда приносит в Венецию чудесные ароматы вместе с попкорном и людской суетой, да этот город никогда не бывает пустынным, и все же в начале мая здесь так свежо и легко. Кто-то бросил горсть желтых зерен на мостовую, и эти глупые юнцы стремглав бросились вниз с верхних ярусов. В полуденную пору на меня нападает лень, и я не в силах спускаться вниз за каждой новой подачкой. К тому же приближается время спектакля, я жду своих актеров.

Пора-пора, в Quadri уже переворачивают кресла и расставляют столики, он должен вот-вот появиться из-за поворота. Она здесь с самого утра, стоит в десяти метрах от входа в ресторан, как всегда неподвижно, раскинув руки, с закрытыми глазами. Ее лицо покрыто белой краской, волосы или парик тоже белые, руки и пальцы, и даже кольцо, длинное платье и туфли – все слито воедино, и только звон монет заставляет ее пошевелиться. Когда кто-то бросает в коробку железо, она открывает глаза и двигает руками.

Бьет двенадцать, жаль, что звон колоколов не производит в ее облике никакого внешнего эффекта, но боже мой, как, должно быть, вздымается ее грудь под слоем гипса. А вот и он, показался на фоне собора Святого Марка, в белой майке и узких джинсах, сам чем-то напоминающий античную статую, но не ту чувственную скульптуру греческой классики, нет, скорее архаичного куроса, лаконически выверенного, с тонкой талией, длинными ногами и широкой линией плеч. Орлиный нос и блестящие черные волосы тоже будто указывают на эллинское происхождение или, впрочем, на какой-то усредненный средиземноморский тип. Как он гибко двигается, мягко и пластично выходя на авансцену. Если бы только она могла открыть глаза. Еще одно мгновение – и он скроется в прохладе Quadri. Теперь можно и подремать, все равно следующая сцена произойдет не раньше чем через пару часов.

Солнце становится немного милосерднее часам к четырем пополудни. Занавес открывается, и я вижу знакомую картину: живописно опираясь на стену возле входа в кафе он пускает клубы дыма и довольно долго задумчиво разглядывает белую статую. Немного склонив голову набок и прищурив глаза, он меланхолично созерцает ее изящную фигуру, так естественно вписанную в декорации площади Сан-Марко. Докурив, он медленно подходит к ней, кладет монетку, один евро, в коробку, отчего скульптура оживает на несколько мгновений, и он смотрит в ее необыкновенно красивые глаза, после чего снова скрывается в темной прохладе ресторана и работает до поздней ночи. История повторяется около недели, но сегодня, чувствую, должно что-то произойти. Подберусь-ка я поближе к действующим лицам, устроюсь в первых рядах партера.

Тааак, вот он бросает монету, поднимается и пристально всматривается в ее глаза, глядящие будто изнутри камня. Глаза и вправду чудесные, синие, словно небо, жаждущие, говорящие, дивные глаза. И вдруг он произносит:

– Знаешь, мне было бы так любопытно увидеть твою настоящую красоту, что скрывается под этой белой краской. Я смотрю на тебя каждый день и думаю, бьется ли в этой каменной груди живое сердце.

Бааа, у меня перехватывает дыхание, а она так и не пошевелилась, только уголки губ дрогнули, а глаза долго не закрывались, провожая его взглядом. Да, реплика вполне театральная, брависсимо. Но что же дальше? Боже, да здесь не протолкнуться. Подождем следующего акта.

Бом-бом-бом, еще один суетливый день просочился сквозь пальцы. Двенадцать на часах Кампаниллы, площадь вздохнула свободнее, избавившись от шумливых туристов. Там, внизу, в баре зажигаются цветные огни, играет музыка, красивые мужчины и женщины в вечерних нарядах, блестящие, лаковые, ароматные, игривые. Моей героини давно уже нет на сцене, декорации сменились, электрический свет рассеял иллюзию веков, сделав все еще более театральным. Правда, второй персонаж только теперь покидает место действия, совершенно обессиленный идет с работы, огибает Кампаниллу, поворачивает у собора, и дальше теряется в узких улочках, пересекая каналы.

Сейчас он дошел до большого моста через Гранд Канал – ничего необычного, только какая-то фигура сидит на ступеньках впереди. Красивая молодая женщина с пышной шапкой кудрявых волос приветливо улыбается, глядя на него, и потом долго смотрит ему вслед. Он проходит мимо, похоже, мечтая лишь о том, как упадет в сон в своей небольшой квартирке, которую снимает на окраине города.

И все же дневной свет мне больше по душе, чем ночные фонари. Здесь, в Венеции, свет особенный, желтоватый, такой слепящий с утра, но сочный и вязкий перед закатом. Он делает выпуклыми древние камни дворцов и мостовых, придает лицам особую мягкость и красоту. День за днем мои актеры исполняют одну и ту же сцену, как они прекрасны в этом свете, какую бесподобную романтическую пантомиму они разыгрывают на подмостках площади Святого Марка. Он неизменно кладет ей раз в день монету, а она томно и нежно смотрит на него, скрытая белым покрывалом гипса. Сколько поэзии в этой пьесе: разлученные обстоятельствами, каждый исполняет свою роль и не может нарушить ход придуманного ими самими ритуала.