Дайте точку опоры - [74]

Бутаков только тут почувствовал: заглохшая, звенящая тишина точно скопилась, отпрессовалась в комнате, потемнело заметно, сразу, как при затмении. «К грозе», — догадался Борис Силыч, вставая, и, прежде чем подойти к доске, включил свет — вспыхнули лампочки в молочно-матовых плафонах; отдернул плетеные шторы, распахнул створки окна. В воздухе свинцово-загустелая настороженная тишина.

Он все вновь скрупулезно просчитывал — на доску ложились бисерные меловые строчки расчетов. Дописывая до края доски, стирал тряпкой верхние строки: они уже не пригодятся, «отработаны». Сказывалась долгая педагогическая привычка. Скольким студентам или слушателям академии он говорил, пробежав глазами самые разные проекты — курсовые, дипломные, — сакраментальную фразу: «Никаких парадоксов! Просто тщательно просчитайте…»

Тщательно просчитайте… Теперь он сам — в который раз! — восстанавливал все расчеты, и не только восстанавливал — проверял, оценивал шаг за шагом, но пока тщетно. Функция не давалась, пряталась, точно улитка в раковину. Он перестал писать, взглянул на доску. Запись формул протянулась длинной цепочкой, сложилась в лесенку с частыми перекладинами. В каждом звене, составляющем эту цепочку, — он на память знал и угадывал физический смысл — все эти одночлены и многочлены выражали свою микросуть некоей физической жизни. Он видел ее, как бы разложенную, расчлененную на слагающие элементы. Здесь сложно составленный процесс. Удастся Борису Силычу организовать его, уложить пока еще в математическую оболочку — тогда проще пареной репы (слова, кажется, генерала Сергеева, но, конечно, до пареной репы далеко!) обратить идеи в «металл»… В каждом этом сухом символе, сейчас логически, с железной закономерностью ложащемся на доску, он с абсолютной точностью, словно художник, делающий верные мазки, видел, как они и на что они, эти символы, раздельно и вкупе влияют, какими из них можно пренебречь, какие следует выделить из всего. Вот члены — главные, самые весомые. Они определяют «формировку характеристики излучения». На них-то все внимание. И тут-то и есть загвоздка… Оказывается, формирующая поверхность представляется такой, что функция, определяющая ее конфигурацию, получается разрывной. А вот с этими членами разговор, что называется, короткий: примем (а это можно — с известным допуском) поверхность отражения за идеально гладкую, зеркальную. Тогда ими можно пренебречь, они просто становятся несущественными. Их можно перечеркнуть. Вот так!

Борис Силыч принялся перечеркивать эти символы — один, другой… Меловые косые кресты ложились ровно, четко — тоже педагогическая привычка.

И услышал: в дверь стучали — коротко, негромко. Так могла стучать лишь Ася, и стучала она, видимо, долго: Борис Силыч уловил в стуке нетерпение.

Откладывая мел и окончательно возвращаясь к действительности из далекого, отвлеченного мира, почему-то отчетливо представил пухленькие Асины пальчики с кроваво-багряными ногтями и, подумав о том) что непривычно для нее беспокоить в подобный час, громко сказал: «Войдите!»

Вновь отметил: духота не умерилась, за открытым окном — тягостная сумеречная тишина. Она давила, точно глыба, воздух словно бы спрессовался, дышалось трудно.

На кукольном лице Аси — размытыми пятнами нервная краснота, вывернутые губки не только страдальчески поджаты — как это трудно быть секретарем, всю жизнь страдаешь от этой должности! — но в них и злость: уголки оттянулись книзу.

— Борис Силыч, я не знаю… Я сказала, что вы в Совмине. Но товарищ военный настойчив: я подожду — и все. А тут Сикорский, начальник расчетного отдела. Я ему: нету, а он: не может быть. На четыре часа вы ему назначили. По системе «дальней руки». Оба в приемной.

Умолкнув, взглянула победно и вызывающе — теперь, мол, понимаете, что наделали?

— Значит, подвел, Асенька? Запишите на мой счет. Уж как-нибудь выкручусь. Сикорскому позвоню, приглашу, а военного просите.

Борис Силыч немножко и удивился, и обрадовался, когда сразу за бодрым, по-военному «Разрешите?» в дверях вырос Фурашов. Видел его, кажется, раза два — здесь, на информационном совещании о первом наведении телеметрической ракеты, и во время осмотра пусковой установки на головном объекте. К тому же, как говорил генерал Сергеев, учился у него, Бутакова, — словом, свои люди.

— Извините… Кажется, товарищ Фурашов?

— Да.

— Не обессудьте, что не пускали вас: немного надо было подумать. Садитесь, пожалуйста.

Он был вежлив, мягок. Алексей проследил за легким движением головы профессора, невольно отмечая все: простоту комнаты, стеллажи с книгами, радиолу и, наконец, исписанную ровными строчками доску. Да, оторвал от дела. И, испытывая неловкость, краснея, поспешно проговорил:

— Извините меня, Борис Силыч! Я бы мог подождать.

— Нет, нет! Пожалуйста! — Вновь кивнув на кресло, Бутаков подкрепил приглашение жестом руки — тонкой, энергичной.

У Алексея утвердилась решимость — появилась она еще при выходе из лаборатории Умнова — что бы ни случилось, прорваться к главному, все рассказать и доказать ему; он не может не понять — логика железная, доказательства выверены… И вот сейчас, когда прорвался, прорвался чудом, негаданно — сам бог велел не упустить случая, только держись, Алексей, спокойно, вдумчиво! Хотя как ни крути, а в поджилках дрожь, и ноги будто чужие: что стоит профессору подкинуть каверзный вопрос — логика рухнет, как карточный домик. А главное — сейчас надо отойти от неожиданности: думал, придется ждать, сидеть, когда секретарша отрезала: «В Совмине». В другое бы время ушел, а тут решительно сказал: «Подожду», несмотря на презрительно-высокомерное «как вам угодно» секретарши. И на тебе — ждать не пришлось… Да, Асенька вернулась не в форме, но поразила-то не этим и даже не тем, что, не глядя, процедила: «Пройдите!», а тем, что подхватившегося было посетителя в помятом темном костюме и очках с толстенными стеклами, из-за которых глаза его виделись кругло-пуговичными, выпуклыми, осадила совсем резко: «Не вам! Вам Борис Силыч позвонит». И Фурашову: «Военный, а не понимаете!» «Вот так отбрила! — подумал в ту секунду невесело Фурашов. — Да, не умеешь ты с женщинами!»