Дайте точку опоры - [55]

В этот день Костя, как всегда, поднялся по крутой, скрипевшей под ногами лестнице к себе «на чердак» — клетушку на самой верхотуре. Перед дверями кабинетов, мирно покуривая, трое «литрабов» обменивались газетными и прочими новостями. Поздоровавшись с ними, Костя толкнул дощатую, оклеенную пестрыми обоями дверь. Товарищи еще не пришли. Столы стояли хитроумным зигзагом. Костя вспомнил, как они долго маялись с этими тремя столами, стараясь поставить их удобно к свету и в то же время чтоб комнатушка казалась просторной. И столы, приткнувшись друг к другу, встали в конце концов изломом к передней стене. Хотя от двери проход получился совсем узким — в него мог с трудом протиснуться полный человек, — зато перед столами образовалось свободное пространство — полтора метра на полтора. В простенке на самом видном месте висел узенький плакатик, черной тушью было написано: «Пусть это не обитель дам, но здесь кури лишь фимиам». А напротив, над столом старшего консультанта отдела подполковника Смирницкого, на стене примостилось сооружение из палочек и ленточек — тут рядком стояли коробок спичек и пожелтевшая пачка сигарет «Шипка», а внизу на листке — красным карандашом: «Но… закури, если написал хоть одну гениальную строчку!»

Коськин хорошо помнил, как появились здесь эти «шедевры» словесного и изобразительного искусства. Все произошло еще зимой. Однажды утром Коськин пришел одновременно с майором Беленьким, литературным сотрудником отдела. Смирницкий уже сидел за столом, просматривал пачку загонных полос. Беленький прошел к своему столу и вдруг уставился на стенку, заложив руки за спину, гмыкнул раз-другой, баском изрек:

— А это что тут за «шедевр» письменного творчества? Ваш, Евгений Михайлович?

Смирницкий взглянул поверх очков из-за полосы, которую держал перед собой:

— А что?

— Значит, курить уже не светит больше в кабинете? Начальство бросает?

— Точно! Вы угадали!

Беленький с обреченным видом опустился на стул:

— Вот вам никем не измеренная глубина трагедии соседства с некурящим начальством!..

На столе Смирницкого, покрывая с верхом пепельницу, громоздился ворох красно-зеленых лощеных оберток от «барбариса»: накануне старший консультант был «свежей головой», читал номер до гимна и опять боролся с бесовским искушением: два примятых сигаретных окурка торчали из-под горки оберток. «Сдает железный человек!» И тут же Костя подумал: если придет майор Беленький, успеет раньше уборщицы (она убирала в соседнем кабинете, рядом с дверью стояли плотно набитые бумажные мешки), то держись сегодня старший консультант — подначки будут сыпаться весь день, уж майор не спустит и, словно хоботок злой осенней мухи, станет впиваться, больно и въедливо. Костя отчетливо представил, как тот уставится на Смирницкого — не то серьезные, не то насмешливые глаза не смигнут, и не понять, что там, за этой масляной пленкой, — и медленно начнет:

— А вот был такой случай… Любопытный! Бросил также вот один курить… А в организме — бац! — перестройка. И по медицине это верно… — Помолчит майор, явно выжидая общее внимание. — Да-а, так вот… Одна нога высохла, стала палкой, левый бок выперло горбом — волчье мясо наросло. С лицом тоже хорошего мало — перекосило, один глаз выкатился из орбиты… А то еще случай…

Не выдержит Смирницкий, бескровные губы задрожат:

— Вас хоть сейчас в дипломаты… Не приглашали? Только аксессуары анекдотные обновить малость — и все.

— Ну если начальству не нравится… — с видимой покорностью проронит глуховато майор, — но только от этого правда не становится неправдой.

И замолчит, уткнется в авторскую статью, которую правит и переписывает: «стирает чужое белье». Делал он это мастерски, у него был недюжинный редакторский талант, и всякий раз, когда вставал вопрос о спасении очередного авторского «кирпича», редактор вручал майору рукопись, глядя из-под очков с прищуром, коротко пояснял:

— Придется порезвиться, Алексей Дормидонтович.

— Ладно! — Беленький небрежно бросал рукопись на стол, заваленный и без того обрывками газетных полос, письмами, листами бумаги.

И он резвился, пыхтя папиросой, изредка смачно поругивался и делал из совершенно беспомощной рукописи нечто, а то и «конфетку», и автор после, увидев ее в «живой» газете, только изумлялся — подпись под статьей его, а все — не то.

Попадаться на язык Беленького было крайне рискованно. За два года Коськин успел это понять.

Костя присел к столу. Окно с частым переплетом выходило в узкий редакционный двор. Сейчас он был забит грузовиками. В кузовах и длинных прицепах внакатку, словно бочки, громоздились тугие рулоны бумаги. Отделенное от редакционного двора высоким потемневшим забором, стояло желтое угрюмое здание в потечных рыжих полосах — там было какое-то учреждение. За воротами в дождливой мо́роси открывался другой дворик, узкий и тесный, кривой горловиной выходивший на пустынную улицу. У глухой стены справа, прилепившись к ней, будто гнезда ласточек, тянулись сараюшки, сколоченные из кусков толя, листов старой крашеной и ржавой жести, фанеры, дощечек от разобранных ящиков. Рядом с крыльцом ветхого барачного дома, под красной световой вывеской редакции, старуха в широченной грубошерстной юбке, в черной, поношенной, с кистями шали на плечах кормила голубей: «Гули, гули, гули!..»