Дайте точку опоры - [56]

Костя отвернулся. Открыв ящик, вытащил большую пачку писем, точно тяжелую папушку табаку, и принялся писать ответы.

Ответы на письма всегда угнетали его. Всякий раз возникало ощущение ненужности этой работы, особенно когда рьяному автору надо было отвечать жестоким и твердым отказом и приходилось изыскивать форму вежливости, писать, что «у вас то-то не совсем получилось, то-то следовало бы углубить, то-то…» Коськина эта «японская вежливость» злила: он знал, что автор будет дотягивать, дожимать, углублять, и через неделю-другую этот опус снова ляжет на стол, но поди дай письмо с твердым ответом на подпись редактору! Пожует «шеф» губами, блеснет очками:

— Понимаете, Константин Иванович, форму бы… Изыщите! — И отложит письмо в сторону.

Костя уже заканчивал ответ на восьмое письмо. Добьет, думал, до десятка и снесет на «чистую половину», в машбюро. За стеною рядом грохнула дверь. Перегородка — листы сухой штукатурки — вздрогнула. За перегородкой редактор отдела трубно высморкался в платок, потом, видно, снимал китель, звякнула железная вешалка. Теперь он облачился в привычную синюю редакционную толстовку. Костя легко мог представить себе, как в эту минуту — в толстовке, в очках с золотым узеньким ободочком, с гладко зачесанными назад темными волосами, с моложавым свежим лицом — редактор отдела мгновенно преобразился из военного человека в импозантного журналиста — «газетного волка».

Тотчас за перегородкой затрещал энергично поворачиваемый диск телефона: редактор начинал утренний, как он говорил, моцион — обзванивал авторов.

— Алло, Иван Семенович? Привет, старик! Астахов беспокоит, дорогой… Чем порадуешь?.. Насилую? — раскатился короткий рокот-смешок. — На том ведь стоим! Под богом и под начальством ходим — дремать не дают!.. Щука зачем? То-то! Вот с утра пораньше и напоминаем… Так, так… Это? Удружил, старик! То самое «ге», которое нужно! Сразу, с ходу, в набор! Редактор радуется, читатели рыдают, автор спокойно кладет гонорар в карман… — Опять короткий смешок-рокоток. — Давай, старик! Жду!

Трубка опустилась ненадолго: клацнул стопор — и снова затрещал диск. Астахов опять говорил с каким-то автором, обещая те же читательские слезы и свои радости, а Косте припомнились его собственные первые дни в редакции. Тогда, отдав первый очерк Астахову, он подумал — набирайся терпения, смело жди два дня! Ясно, какой это редактор, если не помурыжит, не потянет дня два, чтобы выдержать марку! Впрочем, думал он и о другом, о худшем: что, если очерк не понравится, не подойдет?.. Костя заранее, хотя и беззлобно, просто чтобы настроиться на неудачу и легче ее перенести, мысленно обругал редактора сухарем, черствой коркой, наконец, варнаком — так иногда называл сына Олежку.

А в том, что его постигнет неудача, что первый блин выйдет комом, в этом он почти, не сомневался. Перечитывал очерк после машинистки, и с каждой новой строчкой крепла мысль, что все тут не то, не так — и мелко и неубедительно, — и уже заранее рисовал в воображении вежливо-ядовитые слова, какие скажет ему дня через два Астахов.

Случилось же совсем неожиданное — через час из-за перегородки позвали:

— Константин Иванович! Зайдите, пожалуйста.

Перед Астаховым лежал очерк. Костя сразу узнал его и похолодел: быстро — значит скверно…

— Что ж, остро! Даже сказал бы — эмоционально. Со слюнцой… Подубрал я малость!.. Посмотрите. Индивидуальность автора важна. Ее надо беречь. Один — сдержанный, другой — горячий, у третьего — дальтонизм и все в розовом цвете, все — святые птицы фламинго! — Он засмеялся, оглядывая Коськина сквозь очки.

Костя, слушавший его в каком-то оцепенении, пытался уловить в словах редактора скрытый смысл и понимал: тот, по неизвестным соображениям, решил обойтись с ним деликатно. И, выдержав его взгляд, Костя со смутно-противоречивым чувством подумал: «А тебе палец в рот не клади!»

— В общем, — Астахов оборвал смех, — молите аллаха, чтоб номер читал замглавного Князев. Прослезится! Висеть вам на красной доске! Только… — он сделал паузу. — Подпись… Подполковник Ко… Коськин. Не звучит? А? — И решительно: — Не звучит, Константин Иванович! А вот, например, Рюмин… Псевдоним? На всю жизнь? — Он принялся с улыбкой повторять: — Рюмка… Рюмочка… Рюмашечка… Рюмин… Хе-хе! Есть что-то! И прозрачное, и звонкое, и внушительное. Подумайте!

Взяв свой очерк, Коськин вернулся к себе. На листах была кое-где сделана правка черными чернилами. И Костя сразу отметил: «Да, как раз тот сиропчик, розовые птицы фламинго…»

— Поздравляю! Легко отделался. Благодать, видно, на Петю сошла! — проговорил Беленький, не поднимая головы от статьи, которую решительно вкось и вкривь перечеркивал, щуря левый глаз, потому что тоненькая сизая струйка от прилепившегося на нижней губе окурка поднималась прямо к глазу. — А псевдоним бери такой: Коськин-Рюмин. И здорово, и стоит недорого! Сто граммов с прицепом — больше не пью.

Вспомнив все это, Костя опять вернулся к терзавшим его вот уже два дня мукам творчества: материал очередного очерка никак не поддавался, не организовывался в голове; садись, не садись — не выдавишь и капли из себя.