Дайте точку опоры - [53]

Смешно, что в такую минуту на ум вдруг приходит вот это…

Днем из санбата прибежала в бюргерский дом Валя. Расплакалась: привезли майора, ампутировали ноги, он то матерился, то, затихнув, просил пристрелить… Погодя спросила: когда ему, Алексею, на передний край? «Через пять минут. В батальон Сухорукова». — «На Зееловские высоты?» — «Туда».

Она порывисто взяла его руку, и он с болью ощутил — пальцы ее с просинью нечетких, будто растекшихся жилок были холодными. Заговорила торопливо, волнуясь: «У меня плохое предчувствие, Алеша! Случится что-то с тобой. С этих высот — все больше раненые. И тот майор… Не ходи, Алеша! Не ходи…» Он сказал ей со смешком, что она чудачка, что у нее это от нервов, что скоро войне конец и все будет хорошо!..

«Будет хорошо!» — с иронией повторил он, возвращаясь от воспоминаний к действительности. — Конец войне, да не для всех». Сколько он уже так лежал, не двигаясь, в какой-то ямке или канаве, на жестковатой сухой траве? Пахло чебрецом, острой полынной горечью, кашкой, — кажется, ее метелочки щекотали левый висок, — пресно-толокняной сладостью неостывшей земли. Тошнило. Наверное, от потери крови. Да и вот это ярко-оранжевое полотно перед глазами. Оно бесконечно плывет, словно лента конвейера, и на нем вспыхивают черные искорки и штришки. Будто стальной стержень проткнул черепную коробку — ломотная боль и звон растекаются от затылка. В сапоге — липкое, влажное — кровь. Нога задубела, в нее, будто в бабку-биток, налили свинца.

Да, детство, бабки… К черту слюнявые воспоминания! Они, наверное, приходят перед смертью, перед тем, как человеку отправиться без пересадки туда, откуда никто не возвращался. А он еще поборется, он поползет, вот только несколько минут отдохнет, только умерится тяжкое, прерывистое дыхание, выровняется стук моторчика в груди да, может, перестанут роиться, мельтешить звезды… Эх, если бы не эта левая рука, не адская, в голову, в мозг отдающая боль, если бы опереться на руку. Не рука бы — и горя мало! Она висит, как плеть. Может, просто на рукаве гимнастерки? Хоть бы действовали пальцы, тогда можно было бы освободить на секунду правую, сдавив пальцами левой руки рассеченную, как лезвием бритвы, сонную артерию. Да, да, в его положении лучше две целые руки, чем две целые ноги… К черту все «если»! Надо двигаться, ползти… Метельников?! Придет ли он, вернется ли? Пулеметная, автоматная трескотня там усилилась, все чаще рвались мины — «гах, гах»… И одна за другой ракеты озаряли впереди краюху неба дрожащими отблесками. Ползти!..

Фурашов попробовал опереться на левый локоть, чтоб, повернуть тело на отлогий скос канавки, но рука сухо хрястнула, боль сковала, прострелила до сердца. Невольно, забыв, что правая рука его, закостенев, сжимала сонную артерию, уже было отдернул ее, но сознание сработало в миг — он только уронил голову, приглушенный стон бессилия сорвался в темноту. Всего секунду он дал себе роздыху, чтобы утихла боль, и снова попробовал подняться, стараясь передвинуть грудь на скос — после будет легче перетянуть ноги. Но боль стала еще сильнее — ударила в ногу, руку, голову. Опять ткнулся лицом в траву, в духовитую теплую землю.

Сколько он так потратил усилий и времени — минуты, часы, — он не знал. С отчаянием понял: ослабевшее, вконец изнемогшее тело не вытащить из канавки. Дышал тяжело — ртом хватая воздух вместе с соленым противным потом, сбегавшим на распухшие, немеющие губы, Неужели — все? Конец?

Было только сознание, но и оно вроде бы сжалось, свилось в маленький комочек, величиной с моток штопальных ниток, и, будто отделившись от плоти, плыло в воздухе. Возможно, этот комочек такой же зеленоватый и прозрачный, как тело гусеницы? А красные муравьишки все злее, с остервенением впиваются в кожу…

Однако что же было потом, после ухода Вали? Как все случилось? Не вспомнить уже? Угасает сознание, этот комочек? Нет, нет. Что же все-таки случилось? Ах, да! Сначала на наблюдательном пункте была странная тишина, будто их посадили под стеклянный колпак — звуки не проходят, но все видно: окопчик с ячейками, ольховый накатец-козырек тут, в центре, для него, командира дивизиона; коротенький, с двумя коленцами, незаконченный, всего штыка на три, ход сообщения (ночью докопают!); наблюдатели, вычислители, перископическая буссоль. А впереди, на взгорбках высот, — цепочка немецких окопов. Удивительно — не мелькнет каска, не блеснет осколком зеркальца объектив бинокля, будто окопы опустели, все живое вымерло. Да, все это видно, а тишина жуткая — звуки остаются за невидимым стеклянным колпаком. Он знал: такая тишина — предвестница недоброго. Почему они молчат? Наши — тут ясно: строгий приказ — боеприпасы беречь. Синие сумерки надвигались оттуда, из-за немецких окопов, медленно, нехотя.

А потом…

Скрежетнул утробно, будто дверь на ржавых петлях, «иван» — шестиствольный миномет, его тотчас заглушил разорвавший тишину гром слитных выстрелов. Сколько ударило орудий — он в первую секунду не мог бы сказать даже приблизительно. Над нашими окопами, впереди и справа, где на прямой наводке стояла батарея длинноствольных 76-миллиметровок, взбрызнулись султаны взрывов, дымная ядовито-черная заволочь окутала все. Может, ему всего лишь показалось: в сумеречной редкой синеве над батарейной позицией взрывом подбросило пушку — точно игрушечная, она подкинулась в воздух, медленно повернулась колесами вверх, раскинув станины, точно руки. И осела в дым. Алексей успел тогда подумать, что начался артналет (недаром стояла проклятая тишина!) и надо принять меры по защите всего НП — убрать в щели разведчиков, вычислителей и, может, приготовиться к обороне… Все это успело только промелькнуть в голове. В следующее мгновение — острый, на пределе, взвизг снаряда, глухой удар в угол НП, взрыв, сотрясший землю, султан брызнувшей земли, ядовитая гарь тротила, горячий, будто утюгом, ожог шеи, удар о стенку прохода, бросившийся к нему сержант Метельников…