ДайсМен, или Человек жребия - [145]

— Но я не люблю секс! — и смех обрушился на нас ослиным криком. Остерфлад бормотал, что никогда больше этого не будет делать и что-то про маленьких сучек и про мальчиков, твердя «бей меня, бей меня». Он проглотил две трети скотча со стрихнином, который я ему дал, но остальное выплюнул, утверждая, что это яд.

Джина схватила меня за яйца и теснее вжалась в меня, но потом вдруг вырвалась, переступила через Остерфлада, будто он был лужей блевотины на ковре, взяла стул с прямой спинкой и поставила посредине ковра в нескольких футах от него. Я срывал с себя остатки одежды настолько быстро, насколько это было возможно в замедленной съемке, но прежде, чем я закончил и едва успел сесть на стул, Джина снова направила божественный инструмент в себя, обняла меня ногами и с удовлетворенным детским вздохом принялась насаживать свою кипящую плоть на мою жесткую кость.

Одно короткое мгновение она смотрела широко раскрытыми карими глазами в мои глаза, а потом меня атаковали ее губы и рот, и нас унесло в два струящихся мира. Мои громадные руки как миниатюрные осьминоги усердно трудились над прекрасными круглыми упругими чашами ее ягодиц. Я сжимал, и она двигалась быстрее, я толкал, и она прижималась теснее, накатывая складки своей вагины на меня волнами, и я исследовал языком ее горло, она описывала круги, а я шел по прямой. Оторвав свой рот от моего, она отвела свою голову от моей и сказала резко:

— Соси меня, соси меня, — и взяла свои груди в руки и протянула мне.

Я приложил рот к ее груди, и когда целовал, сосал и покусывал, она простонала:

— Я женщина! Я женщина!

— Я знаю, знаю, — сказал я, перебираясь от одного холма горячего соленого меда к другому. Она прижала мою голову к себе.

— Сильнее, сильнее, — стонала она.

Я открыл рот так широко, что испугался, что никогда больше не смогу его закрыть, и увидел сюрреалистическую картину, как я живу всю оставшуюся жизнь раззявленной рыбой, и втянул одну ее грудь целиком в рот так далеко, как только мог, а другую сжал в ладонях, сильно сдавив сосок. Она застонала и сжала меня крепче, содрогнулась и начала с силой колотиться о меня тазом, и из меня наконец потекло. Расплавленный вал белой наводняющей лоно пены, ее складки открывались и закрывались, поглощая ее медовыми языками, ее золотые чаши качались в такт моему накатыванию, накатывая, когда я поднимался, отбегая при моем погружении. Неистово извиваясь, со стонами — сделано.

Или сделано по большей части. Я выпустил ее грудь изо рта, умудрился почти закрыть рот и притянул ее теплое мягкое тело к своему. Мы продолжали двигаться по инерции, смешиваясь друг с другом, всё еще наслаждаясь своими ощущениями, мой подбородок теперь зарылся в ее волосы, ее губы и язык лениво вкушали пот с моей груди, а Остерфлад говорил, что умирает, умирает, и кто-то другой говорил, что мы добрались бы туда быстрее на «форде».

Мы сидели так две или три минуты, Остерфлад мычал, его лицо время от времени кривилось в жутком оскале, и подставной веселый закадровый смех выплескивался на нас из телевизора, как помои из окна.

Потом я снял Джину с себя, подошел к дивану и рухнул на него. Я сидел и размышлял, когда и каким образом грандиозное, чистое, изящное убийство, без суеты, эмоций или насилия, выполненное в стиле Агаты Кристи с достоинством, изяществом и эстетическим блаженством, собирается каким-то образом закончиться. Красивый глупый муж пытался объяснить своей хорошенькой глупой жене, почему необходимо рассказать их дочери-подростку правду о жизни.

— Если я подумала, что это пчелы, она тоже может подумать, что это пчелы, — сказала женщина, и актеры замолчали, чтобы дать машине похохотать ее журчащим смехом.

Джина снова стояла над Остерфладом с ремнем в руке — она так и не выпускала его с момента первого удара двадцать минут назад. Остерфлад лежал на спине, слегка выгнувшись, ногами к дивану. Он по-идиотски скалился, глаза выпучены, член твердый.

— Я никогда не собирался… — бормотал он. — Славные мальчики, славные девочки… ошибка… мне плохо, мне плохо… умираю… понимаю это сейчас… НИКОГДА БОЛЬШЕ… буду хорошим мальчиком, мамочка, бей меня, БЕЙ МЕНЯ.

Джина переступила через него и, расставив ноги над его головой и плечами, повернулась лицом к его ступням. Она наклонилась вперед на несколько дюймов и плюнула ему на живот.

— Видишь ли, Джоанна, я должен кое-что рассказать тебе сегодня, — говорил муж.

— Конечно, папа, только давай побыстрее, сейчас приедет Джек на своем мотоцикле.

Джина, улыбаясь мягкой детской улыбкой, подняла руку и обрушила ремень, раздирая ему бедра. Она снова занесла руку— пленительно наблюдать за спиралью ее влажной плоти, сперма стекает по внутренней поверхности раздвинутых ног, груди задрожали, когда она замерла на вершине дуги, — и потом бац! по животу и удлинившемуся члену. Он закричал и изогнул спину, продолжая скалиться, смех из телевизора летел в комнату, как слюна изо рта бешеной собаки.

Нытье и бормотанье Остерфлада стали по большей части неразборчивы, и Джина еще дважды ударила его изо всех сил; теперь он до конца выгибал спину, будто хотел принять свистящий ремень животом и бедрами.