Давно и недавно - [31]

Я в жизни ни разу не был в таверне,

Я не пил с матросами крепкого виски…

А тут ещё этот старик Хэм, великий Хэмингуэй, у которого все герои пьют и балагурят в тавернах, в тратториях, и который только-только в своём грубошерстном глухом свитере вошёл в каждый дом с необычными рассказами и романами.

В пивнице было сумрачно, за стойкой сидел полусонный болгарин, над ним и над кувшинами с соком летали ленивые стайки мух. Он спросил, что мне налить, но я помотал головой — советским за рубежом пить не полагалось, да и денег-то у нас кот наплакал, меняли тогда всего тридцать рублей. А надо было купить трикотажную чёрную рубаху, новомодные нейлоновые носки. Мы, мужчины, тогда носили этакие хитроумные резинки на голени, к которым прищёлкивались носки. Да и жена ещё записала в поминальник: чулки, сыночку — замшевые шортики.

Бармен снова спросил что-то, я ответил ему громко по-русски, что не пью, а зашёл так, посмотреть. И тут слева из-за стола поднялся высокий, с большим животом человек, а за ним маленький, сухощавый, с волевым измятым лицом.

— Батюшки! Я слышу родную речь! — загудел высокий, разглаживая мощные усы и подусники, каковые я доселе видел на фотографиях царских генералов в бабушкином журнале «Нива».

— Полковник фон Рейдер, — сказал он, подавая тяжёлую огромную руку.

— Полковник Инютин, — сказал сухощавый и, слегка наклонив голову, неожиданно щёлкнул каблуками.

— Ну, как там, в России? — спросили они в один голос.

Я стал рассказывать о бурном развитии нашей страны, о трудовом подъёме, который царит на заводах и фабриках, в леспромхозах, колхозах и на стройках.

— А в Новочеркасске ни хрена не строят, — перебил меня фон Рейдер.

«Ну вот они, контры недобитые, вражины махровые», — летало у меня в голове. «Каким ты был, таким ты и остался…»

— Не принимай на веру слова молодого человека, ему так велено гуторить, — сказал сухощавый Рейдеру. — А вы, сударь, из каких краёв будете? — обратился он уже ко мне, умело меняя тему.

Я ответил и, оправившись от щелчка по носу, стал переходить в наступление. Говорил бойко о том, что не вышла у беляков «Единая и неделимая Русь», что спасовала «Сизых соколов стая — белогвардейская рать святая» перед храбрыми бойцами Рабоче-Крестьянской Красной Армии…

К моему удивлению, полковник Инютин, словно не услышав всего, что я выпалил, начал тихим голосом повествовать, как уплывали на переполненном пароходе, как плакали, не стыдясь слёз, как он не смог проститься со своей молодой женой и годовалой дочечкой, как неподалеку от Стамбула мучались в лагере Чаталджа, а затем на острове Лемнос, как после всех мытарств приплыли в Болгарию и целовали славянскую землю.

— Кстати, землицы русской горсточку не привезли? — неожиданно вставил печальным голосом Рейдер. — Помирать скоро. Хорошо бы хоть горсть земли родной на гроб.

Ага, о земле на гроб заговорили, и я стал продолжать жечь пламенным глаголом их очерствевшие белогвардейские сердца, сожалея о том, что нет здесь рядом нашего руководителя группы, журналиста из газеты «Правда», уж он-то отметил бы в докладной записке, которая всегда писалась после возвращения домой группы, каким молодцом был молодой тележурналист из Петрозаводска и как он отбрил провокаторов, которых, к великому нашему советскому сожалению, пригрела братская, правда, приходится признаться, несколько близорукая Болгария.

Мне очень хотелось сфотографировать этих господ, и я сказал им об этом.

— Разумеется. Как вам будет угодно, — ответил Рейдер.

— Но сначала по стопочке ракийки из кюстендильских слив, — добавил Инютин.

Помотав головой, понимая, чего это мне может стоить, я пошёл к двери пивницы. На ступеньках я лучше разглядел стариков. Потёртые пиджаки, застиранные серые рубахи, у Инютина мятая старая шляпа.

— Вы из остзейских немцев? — спросил я Рейдера, вглядываясь в его дородное дворянское лицо.

— Абсолютно верно.

— Служили у полковника Бермондта-Авалова в гражданскую? — продолжал я показывать свою эрудицию.

— Нет, я воевал в армии у генерала Врангеля.

— А вы, господин Инютин? — поинтересовался я.

— Я — казачий атаман из Усть-Хопёрска. Мотало меня по всей Кубани. Был при Корнилове. Вот в лацкане у меня серебряный жетон корниловского ударного полка. Карта бита, берег крут…

— Как ваше имя, отчество?

— Коста Инютин. Константин Дмитрич.

— Вот видите, полковник, вы даже имя своё русское забыли, — съязвил я.

Полковники стояли на крыльце, я сбежал вниз, поднёс к глазам фотоаппарат, поднял левую руку. Рейдер втянул живот, Коста кинул руки по швам. Чудесно! Теперь и только теперь я понимаю, каким бы интересным мог быть этот снимок: русский офицер — всегда офицер. Таким я помню по Мурманску генерала Колпакчи, ах, как на нём сидела форма! Старая закалка, старая школа. Офицер в каждом дюйме…

Но по въевшейся журналистской привычке я сказал им:

— Не надо строго вида. Сделайте так, будто вы беседуете. Ну как делают в театре статисты, изображая оживление толпы на дальнем плане. Они бормочут друг другу: «Что нам говорить? Ну что нам говорить? Ну что же нам говорить, когда нечего говорить…»

Подошла наша группа. Я кого-то попросил, чтобы сфотографировали меня со стариками. Прощаясь, Инютин опять щёлкнул каблуками стоптанных туфель. Я сказал, что снимки пришлю позже. И прислал. В коротком письмеце, которое, как мне казалось, во время долгого пути прочитает ещё кое-кто, я писал о нашей счастливой жизни и о том, что с каждым днём мы живём всё лучше и лучше. А в конце я решил клюнуть Инютина по всем правилам. Я написал: «В России сейчас золотая осень. Горят багрянцем осины, виснут до земли, наливаясь красной силой, рябиновые кисти. Прыгают, резвятся солнечные зайчики на озере. А вы, Коста Инютин, этого никогда, никогда не увидите. Прощайте».