Давно и недавно - [15]

— Ну что ж, пожалуйста, пожалуйста.

Фотограф поправил ногу Толстому и сделал снимок.

— Понимаете, какое дело. У меня есть приятель, вы его знаете, ваш поклонник… У него скоро день рождения, и если вы позволите, то я сделаю снимок для него.

— Ну что ж, пожалуйста, пожалуйста…

— Только ногу вот сюда, руку вот так, а с бородой мы сделаем так (Леонов подошёл к Тимонену, положил ему ногу на ногу и быстрым движением разметал мнимую пышную толстовскую бороду и взъерошил шевелюру).

Фотограф сделал снимок.

— Ну, что, всё? — спросил его Толстой.

— Мы умираем, от нас, фотографов, ничего не останется. Вот у скульптора — памятники, у художника — картины. Понимаете, у меня есть дочь, я для дочки положу негатив, подпишу «Л. Н. Толстой».

— Ну ладно, ладно…

Фотограф сделал снимок.

— Всё?

— Последний, Лев Николаевич. Вот мы умираем. Все умирают. Вскрывают фонды, глядь — неотпечатанный негатив на стекле.

— Ну, давайте, давайте.

И когда фотограф ушёл, Лев Николаевич сказал своим домашним:

— Вот это настоящий фотограф. Уважать таких надо. Настоящий…

Собравшиеся дружно улыбались, лёд растаял, мостик переброшен. Поэт Илья Симоненков спросил, как и когда Леонов познакомился с Горьким, может быть, отец Леонова был дружен с Горьким?..

— Нет, отец мой был, правда, литератор. Маленький литератор, подписывался Максим Горемыка, и Горький его не знал. Окончил отец два класса сельского училища, крестьянский народный поэт.

Я послал Горькому «Барсуков». Нет, нет, первое письмо послал до «Барсуков». Он ответил мне письмом. Потом после «Барсуков» пригласил меня в Италию в 1927 году. Даже, кажется, после «Вора». Ну, я поехал. Был я тогда лучше и моложе, и он был моложе. Да вы, может быть, помните фотографию. Есть такая…

Леонов помолчал, и этим воспользовался Антти Тимонен. Вначале он говорил о публицистике Леонова в годы войны, а потом ещё что-то; в общем, из тирады Тимонена вытекало — как и о чём писать?

— Всё зависит от конституции самого писателя, от его индивидуальностей. Одних интересует философский, других — бытовой угол. Я лично никогда не интересовался бытом. Не люблю. Быт был мне нужен как винты, которыми я прикреплял к действительности тот сюжет, который шёл в дело.

Я брал бытовые вещи, которые могут остаться в памяти людей — народное творчество, песни, которые останутся, как наличник резной…

Года два назад я был в Америке и встречался там с Артуром Миллером. Я ему сказал, что поразительно, в наше время мир находится в ужасном, очень опасном состоянии. Я чувствую очень остро те опасности, которые волей-неволей влияют на дух нашей молодёжи, вызывают брожение… Я сказал насчёт задачи рода человеческого. Это большая проблема. Меня эти широкие, большие проблемы очень интересуют, потому что сейчас, как никогда, велика нависшая опасность над тем, что люди создали на земле.

В «Правде» была моя статья о Гагарине. Когда Гагарин полетел, я как раз думал, неужели в истории человечества может наступить момент, когда гайка или гвоздь станут реликвией и будут носиться на шее как память о погибшей цивилизации. Гайка, гвоздь… Дар, на который понадобилось шесть тысяч лет для того, чтобы его добыть и оформить.

Поэтому для меня это сегодня очень важно. Человек сегодня живёт среди чуда. Вот фотография, смотрите… Нет, серьёзно, сидим в тёплом помещении, горит свет, в бутылках вода, на столе телефон, и я могу говорить с любым городом в стране…

Вот это, эту остроту я чувствую. Я это сказал Миллеру. Сказал, что меня удивляет молчание Хемингуэя. Думал, что он что-нибудь напишет до конца своих дней. Грешно, каюсь, но странное ощущение, что он, Хемингуэй, проходит мимо, он, как наш Куприн. Хороший и обладает громадным даром, неповторимой манерой и силой построения диалога. У него диалог — ходом коня. Раз-два, раз-два — и в сторону. Странное дело, в центре этого мира, рыбаков, религии… А это прошло у него, как экзотика…

Вот это та проблема, которая меня очень волнует. Это, может быть, диктуется и другими соображениями: мне много лет. На том месте, до которого я дошёл, пора оглянуться. Посмотреть назад, посмотреть и на других.

Я против того, когда у нас отмечают разные даты, именно даты, как, например, двадцать первый, двадцать второй и другие съезды, которые, бесспорно, сыграли выдающуюся роль. Выгодно, конечно, писать к съездам, но думать нужно об этом в свете, рассматривая, как говорят моряки, «квершнит» — в поперечном сечении. Не только через это событие, но и через человеческую душу, ибо главная проблема литературы — это человек, человеческая душа.

Вещи, сделанные об этом да умноженные на поправочный коэффициент таланта, приведут к успеху. Конечно, одному дано на сто рублей, другому — на двенадцать, но не этим должно меряться в нашей среде. Нужно, чтобы каждый работал на сто процентов тем, что ему дано. А у меня ощущение, что не всегда так писатели работают. Те, кто мог бы лучше, не делают.

Товарищи, если я что-то буду вроде вещать, то вы задайте вопрос или что… Для меня это вещи ясные, продуманные…

Главное, чтобы не носило бытовой оттенок… Не так давно видел фильм, у вас он тоже был, вы его видели. Фильм о том, как происходят неполадки с машиной, которую выпускает завод. Это может представлять интерес в пределах трёх лет. Три года проходят, закончили выпуск этих машин, эту серию, а книгу, фильм — в макулатуру.