Давно хотела тебе сказать - [73]

Теперь я понимаю, что моя бабушка, оплакивая гневными слезами судьбу Сюзи Хеферман, оплакивала и свою собственную, что она знала, почему я так стремлюсь домой. Знала, но не могла понять, каким образом это произошло, и могла ли ее жизнь сложиться иначе, и как вышло, что она сама, когда-то жестоко обманутая в своих надеждах, но не сломившаяся, превратилась в обыкновенную старуху, которой родственники вынуждены потакать, но которой никогда не скажут правду и от которой мечтают поскорей избавиться.

Поминки Перевод Андрея Степанова

Когда Эйлин проснулась, было уже совсем светло. Возле кровати стояла Джун с подносом в руках. На подносе – кофейник, сливки, сахар и тосты из пшеничного хлеба домашней выпечки.

– О господи! Это мне следовало сделать!

– Что – это?

– Ну, принести тебе кофе в постель. Я же рано проснулась. Просто лежала и ждала. Ждала, когда солнце взойдет.

Эйлин не стала рассказывать, что не спала всю ночь. Или почти всю ночь. Матрас казался слишком жестким, простыни слишком гладкими, а сама она – каким-то ненужным и чужеродным приложением к ним.

– И как ты только живешь без часов? – сказала Джун, ставя поднос на столик. – Впрочем, хорошо, что ты не встала и не начала тут хозяйничать. Ты бы все равно не справилась с кофемолкой.

Ну да, про это Эйлин забыла. Они же пьют свой особенный кофе. Покупают несколько видов зерен в магазине импортных товаров в центре города, потом перемалывают их и готовят особую смесь.

– В любом случае мне надо было встать пораньше, – добавила Джун. – Дел еще невпроворот.

– Давай я тебе помогу.

– Будь добра, помоги мне сейчас: пей кофе и не высовывайся, пока я там не управлюсь с этой дикой оравой.

Джун имела в виду детей – всегда их так называла. Держалась она как обычно. Та же ясность суждений и то же отсутствие церемоний. Уже одета: оранжевые брюки и вышитая мексиканская блуза из небеленого хлопка. И выглядит как всегда. Светлые волосы зачесаны назад и перехвачены эластичной лентой, из-под которой на лоб выбиваются кудряшки. Просто лопается от энергии, уверенности в себе, деловитости – и трогательно, и жутко. Прямо какая-то жена миссионера. Румянец густо покрывает щеки и шею: после утраты, которую она понесла, он, похоже, стал даже ярче.

Теперь Эйлин понимала, как наивно было ждать, что сестра изменится: похудеет от горя, осунется, утратит прежнюю самоуверенность или вообще перестанет говорить, замкнется. Но еще вчера вечером, когда они обнялись в аэропорту, Эйлин почувствовала, как тело Джун дрожит от скрытой энергии. А как только она начать бормотать слова соболезнования, сестра прервала ее – нетерпеливо, настойчиво, чуть ли не победоносно:

– Ну и ветрило, а? Представляю, какой жуткий был полет!

Младших Джун отправила в школу. У них с Эвартом было семеро детей. Семеро – вместе с Дугласом. Родилось подряд пять мальчиков, и тогда Джун и Эварт усыновили двух девочек: одну чистокровную индианку, другую – полукровку. Младшая еще ходила в садик, а Дугласу уже исполнилось семнадцать.

До Эйлин доносился голос сестры – та говорила по телефону:

– Не хочется подавлять чужие чувства, но искусственно их подогревать я бы тоже не стала. Понимаешь, что я имею в виду? Ну да. Это их обычный круг общения. Я думаю, им лучше не приезжать, но если нужно – пожалуйста. Надо же дать им возможность выразить соболезнования. Если они хотят их выразить. Да. Совершенно верно. Да. Спасибо. Спасибо большое.

Затем она позвонила заказать новую кофеварку.

– Когда покупала у вас машину на тридцать чашек, то так и знала: надо брать на пятьдесят, рано или поздно понадобится, не раз могла в этом убедиться. Нет, нет. Нет, все уже решено. Нет, я предпочитаю именно эту модель. Тысяча благодарностей.

Потом она позвонила нескольким знакомым – спросила, не надо ли их подвезти на похороны и на так называемую поминальную службу. Затем позвонила другим знакомым – узнать, не подвезут ли они тех, у кого сложности с транспортом. После этого перезвонила первым и растолковала, где и когда их заберут. Эйлин к этому моменту была уже на ногах: одевалась, ходила туда-сюда между ванной и спальней. Снизу, из комнаты для игр, доносились звуки рок-музыки, включенной необыкновенно тихо – должно быть, из почтения к происходящему. Там, видимо, собрались старшие дети. Интересно, а где Эварт?.. Ей казалось, что многие приготовления, которые делает сестра, совершенно лишние. По крайней мере, Джун не обязательно этим заниматься. Гости и сами договорились бы о транспорте. Эйлин покоробил даже тон, каким Джун разговаривала по телефону. «Доброе утро, привет! Привет, это Джун!» Таким деловито-жизнерадостным голоском. Разве не чувствуется в этой жизнерадостности желания кому-то что-то доказать, не дать прорваться настоящим чувствам? Или ей хочется, чтобы все ею восхищались? А почему бы и нет? Если ей это поможет. Что угодно, лишь бы помогло.

И все-таки Эйлин не нравился этот тон, он ее обескураживал.

Она вымыла на кухне свою чашку и тарелку. Больше никакой посуды там не наблюдалось. В четверть десятого утра кухня сияла, как на рекламной фотографии. Тарелки отыскались в посудомоечной машине – про нее Эйлин сначала забыла. Сама она жила в другом городе в старом съемном доме. Жила одна: с мужем развелась, а единственная дочь болталась где-то в Европе. Посудомоечной машины у нее не было и пользоваться ею она не умела.