Давно хотела тебе сказать - [64]

Плевать они на меня хотели.

Какая чушь! При чем тут я? Для меня у них и этого нет. Все только друг для друга. Любовь.

Я возвращаюсь домой после объезда родственников, разбросанных по стране. К ним я питаю привязанность почти болезненную. Словами ее трудно выразить, однако лишиться их мне чуть ли не страшнее, чем умереть самой. Но говорить мне с ними не о чем, и помочь мне они ничем не могут. Они приглашали меня с собой на рыбалку, на званый обед или посмотреть на город с небоскреба, а что еще им мне предложить? Плохих вестей от меня они боятся. Ценят мой оптимизм, мою миловидность, мои скромные, но вполне осязаемые успехи: я перевела с французского на английский сборник рассказов и несколько детских книжек; можно пойти в библиотеку и убедиться – на суперобложках значится мое имя. Тем из них, кто старше и неудачливей меня, кажется, что радовать их всем этим – моя обязанность. Если мне везет и я счастлива – это одно из немногих теперь для них подтверждений, что жизнь катится не только под гору.

Вот вам и весь расчет на родственников, вот и весь отчет о визитах.

Предположим, я возвращаюсь домой, а они там – Хью и Маргарет. Я застаю их в постели – точь-в‑точь как говорится в письмах читателей к Дорогой Эбби[35] (больше никогда не буду над ними смеяться). Я иду к шкафу и достаю оставшуюся там мою одежду, принимаюсь укладываться и вежливо, не оборачиваясь к ним, спрашиваю:

– Сварить вам кофе? Вы, наверное, ужасно устали?

Рассмешу их. Они засмеются – словно протянут ко мне руки. Приглашая присесть на краешек.

Или же наоборот: я вхожу в спальню и, не говоря ни слова, хватаю все, что попадется под руку, – вазу, флакон с лосьоном, картину со стены, обувь, одежду, магнитофон Хью – и швыряю куда попало: на постель, в окно, об стены; потом сдергиваю постельное белье и рву его в клочья, пинаю матрас, визжу как резаная, раздаю пощечины и колочу по их голым телам щеткой для волос. В точности как разгневанная жена в книге «Божья делянка»[36]: я читала ее Хью вслух с комической интонацией, пока мы бесконечно долго ехали в машине по пыльной прерии.

Возможно, мы рассказывали об этом Маргарет. Выкладывали ей множество забавных подробностей той поры, когда Хью за мной ухаживал, и даже кое-что из нашего медового месяца. Хвастались. Вернее, я хвасталась. Какую цель преследовал Хью – мне неведомо.

Жуткий вопль вырывается наружу – изнутри меня, невольный протест, удивительный мне самой.

Я вцепляюсь зубами себе в руку и кусаю ее, кусаю – лишь бы заглушить боль; потом встаю, опускаю небольшую раковину и умываю лицо, накладываю румяна, причесываюсь, приглаживаю брови и выхожу из купе. Вагоны в поезде носят имена первооткрывателей или гор и озер. Я часто ездила поездом, пока дети не подросли, а у нас с Хью было туговато с деньгами: детям младше шести билет не требовался. Помню эти надписи на тяжелых дверях и как мне приходилось с силой их толкать и придерживать, поторапливая то и дело спотыкавшихся детей. В переходах между вагонами меня охватывал страх: вдруг малыши куда-нибудь провалятся, хотя умом я и понимала, что ничего с ними случиться не может. По ночам нужно было лежать с ними на одной полке, а днем терпеливо сидеть, пока они вокруг меня копошатся, наставляя мне синяки пятками, коленками, локтями. Я думала тогда, как бы хорошо путешествовать свободной и одинокой, попивать после обеда кофе, глядя в окно, или пойти в вагон-ресторан, посидеть там за коктейлем. Теперь одна из моих дочек странствует по Европе автостопом, а другая работает психологом в лагере для детей с физическими недостатками, и если тогда пора забот и тревог казалась нескончаемой, то теперь кажется, будто ее вовсе и не бывало.

Как-то совсем незаметно для меня мы очутились в горах. Я прошу принести джин с тоником. В бокале играет луч солнца, отбрасывая круг света на белую подставку. От этого содержимое выглядит прозрачным и бодрящим, точно вода из горного ручья. Я пью с жадностью.

Из вагона-ресторана лесенка ведет на крышу, где пассажиры, жаждущие полюбоваться горным пейзажем, наверняка заняли места, как только поезд отбыл из Калгари. Опоздавшие поднимаются на несколько ступенек, вытягивают шеи и, не найдя мест, недовольные, уходят.

– Влезут наверх – и готовы неделю там торчать, – ворчит толстуха в тюрбане, оборачиваясь к веренице спускающихся вслед за ней, которые годятся ей во внуки. Ее тучная фигура загораживает весь проход. Мы – все, кто слышит, улыбаемся, словно громогласность этой расплывшейся бабули, исполненной наивной важности, заражает нас оптимизмом.

Мужчина, одиноко сидящий за столиком в конце вагона спиной к окну, с улыбкой поднимает на меня взгляд. Лицом он похож на какую-то кинозвезду из прошлой эпохи. Привлекателен по-старомодному: обаяние осознанное и целеустремленное, хотя и без напора. Дэна Эндрюс[37]. Что-то вроде. Горчичный цвет его костюма мне не очень приятен.

Он не делает попыток пересесть за мой столик, но нет-нет да на меня поглядывает. Когда я встаю и выхожу из вагона-ресторана, то чувствую, как он провожает меня взглядом. Интересно, пойдет ли он за мной. А если да? У меня нет для него времени, сейчас мне не до того. Обычно я была готова откликнуться едва ли не любому мужчине. И подростком – и позже, став молодой супругой. Всякий, кто заметил меня в толпе; учитель в классе, задержавший на мне глаза; незнакомец на вечеринке – все они могли преображаться в моих фантазиях наедине с собой в любовника, какого я искала всю жизнь – пылкого, умного, грубого, доброго, – и потом разыгрывать на пару со мной незамысловатые горячечно-счастливые эпизоды: есть ли кто, кому не знакомы такие фантазии? Позднее, после нескольких лет замужества, мои мечты сделались основательней. На вечеринках, в бюстгальтере пуш-ап, в черном платье на тонюсеньких лямочках, с взъерошенной итальянской стрижкой, я высматривала мужчину, который бы в меня влюбился и увлек за собой в страстный роман. Такое более или менее бывало. Видите, мой случай не так прост и очевиден, как можно подумать, судя по моему нынешнему горю и острому ощущению предательства. Все сложнее. Мужчины оставляли на мне следы, а я даже и не заботилась скрывать их от Хью: есть уголки моего тела, куда он никогда не заглядывал. Мне лгали, но я тоже лгала. Мужчины неистово восхищались моими сосками, шрамом от аппендицита, родинками на спине, но, как им свойственно, порой говорили: «Не думай, что наши отношения что-то значат. Не держи это в голове» и даже «Я очень люблю свою жену». Постепенно я поставила на всем этом крест и стала тайком посещать психотерапевта, который внушал мне, что, заводя интрижки на стороне, я пытаюсь привлечь к себе внимание Хью. Он высказал мнение, что лучше добиваться этого иначе: лаской, творческим подходом, разнообразием сексуальных приемов. Я не могла с ним спорить – и не могла разделить его оптимизм. Мне казалось, он плохо разобрался в характере Хью, предположив, что иногда я получаю отказ только из-за неумения как следует попросить. Для меня же отказ есть отказ, он абсолютен и непреложен. Я не в силах была представить тактику, способную тут что-то изменить. Но кое в чем психотерапевт оказался довольно проницательным. Он пришел к выводу, что мое истинное желание – продолжать жить с мужем. Тут он прав: ни о какой альтернативе я и думать не могла, сама эта мысль была мне невыносима.