Давид Седьмой - [31]

Во время турнира в Кисловодске в 1968 году скоропостижно скончался Владимир Симагин. Устроители турнира связались с Москвой – что делать: прервать соревнование? продолжать играть? Ответ последовал довольно быстро: довести турнир до конца.

«Видите, умер Симагин, и турнир продолжается, как ни в чем не бывало, – комментировал Бронштейн, – а вот если бы умер я, как вы думаете, продолжали бы играть?..»

Яков Нейштадт вспоминает, как в 1974 году, когда самолет с группой советских туристов подлетал к Ницце, где проводилась Олимпиада, Бронштейн очень волновался: «Интересно, приедут ли в аэропорт встречать меня, я ведь все-таки матч на первенство мира играл…»

В теоретической колонке «New in Chess» я написал о королевском гамбите и о партиях белорусского гроссмейстера Федорова, едва ли не единственного в конце девяностых годов осмеливавшегося применять этот дебют на высоком уровне. Бронштейн обиделся: я не упомянул его имени, хотя речь шла только о последних веяниях в этом, почти совершенно вышедшем из практики дебюте.

Вспыхнул однажды: «Вы пришли к такому выводу? Если вы откроете “Шахматную Москву” за 1959 год, увидите, что я писал по этому поводу еще сорок лет тому назад…» – вынуждая меня смиренно опускать голову.

В причудливых изгибах его мысли можно было найти элементы скепсиса, иронии, но никогда – по отношению к самому себе. Бронштейн обличал, шутил, сравнивал, эпатировал, философствовал, скептически улыбался, сокрушался, жаловался, но я не могу припомнить в его речах хоть какой-то намек на самоиронию.

У Ботвинника тоже непросто найти самоиронию, для него была характерна скорее трезвая оценка. «Прошу критически отнестись к моим высказываниям, ведь известно, что пожилые люди обычно считают, будто раньше всё было лучше…» – написал однажды Ботвинник.

Пожилые люди? Это стало больным местом Бронштейна задолго до того, как он сам стал пожилым. Молодые, их отношение к шахматам, их гонорары, их самомнение и прагматизм стали для него больным местом. Что они в самом деле думают себе, эти молодые?

* * *

Немало людей испытывают стыд, вспоминая молодые годы. Другие – грусть. Грусть по тому времени, когда бурлила кровь, когда мог свернуть горы, когда даже не задумывался о будущем: безграничное, оно просто не существовало. Грусть по ушедшим дням нередко оборачивается ворчанием и осуждением молодых: если собственную молодость не вернуть, появляется неприязнь и зависть к чужой. К высокомерию, бесшабашности, безоглядству, кажущихся с высоты прожитых лет глупостью.

Уход с авансцены – тяжелый экзамен, и далеко не все выдерживают его: ведь стареть много труднее, чем читать красивые метафоры о старости знаменитых философов.

Шахматы на высоком уровне – жестокое занятие и в отличие от других, «нормальных» профессий, успех шахматиста – всего лишь отсроченный провал. Старость в спорте приходит много раньше чем биологическая и воспринимается значительно болезненнее, поэтому трагедия старения должна быть преодолена по возможности с меньшими потерями.

Бронштейн тоже столкнулся с проблемой, которую рано или поздно должны решать все профессиональные шахматисты: что делать, когда результаты медленно, но верно снижаются и конца падению нет?

Он добился выдающихся успехов, когда ему едва перевалило за двадцать. В таком возрасте редко задумываешься о будущем, и реакция человека на молодых, идущих на смену, непредсказуема.

От него не раз можно было услышать: «Да мы с Болеславским так играли еще до войны в легких партиях в киевском Доме пионеров…» Или: «Не пойму, почему я должен что-то доказывать молодым шахматистам, я могу их учить!»

Он не хотел мириться с тем, что слава тоже ветшает, а вчерашний успех принадлежит вчерашнему дню. «Меня оттерли на обочину шахматной жизни», – повторял Бронштейн, не желая признать очевидного: на обочину жизни к старости оттирается каждый.

Особенно это заметно в спорте, где нет скидки на возраст, усталость, плохое самочувствие, где требуются постоянные доказательства успеха. Успеха, базирующегося не на разговорах о былых заслугах, а сегодняшнего, живого успеха, подтвержденного результатами в турнирной таблице.

Старики, повторяющие мантру «раньше было лучше», правы, по-своему, потому что раньше для них них не было никакого «раньше», все было только сейчас и в будущем.

Молодой Джонатан Свифт составил свод правил, которых обещал придерживаться, когда постареет.

«Не выказывать чрезмерной суровости к молодым, наоборот, быть снисходительным к слабости и заблуждениям юности.

Не говорить много, особенно о себе.

Не слушать льстивых уверений.

Не повторять без конца один и тот же рассказ в одной и той же компании.

Не раздавать налево и направо советы, не докучать ими тем, кто в них не нуждается.

Не быть брюзгливым, угрюмым или подозрительным.

Не позволять друзьям хвалить себя и вообще преднамеренно не возбуждать к себе внимания».

Вряд ли эти правила попадались когда-нибудь на глаза Давиду Бронштейну. Будучи оттесненным во второй ряд, а потом и в арьергард, он так и не смог смириться с этим. «Молодые думают…» – частенько начинал свой монолог Давид Ионович.