Давид Седьмой - [29]

Слова «ну, вот видите, вы меня полностью понимаете», и «я вам первому этому говорю», я слышал от него не раз. Слова эти слышали, без сомнения, и другие, но всё равно они создавали впечатление интимного и очень доверительного. Его монологи можно было бы принять за исповедь, но я не рискнул бы назвать их исповедями, тем более что перед многими не исповедываются.

Корчной, пригласивший Бронштейна в 1991 году в Брюссель на матч с Тимманом, так и не воспользовался его услугами. «Он так много говорит, что у меня начинает от этого болеть голова», – объяснил Виктор своим секундантам.

«Он доверительно уводит “жертву” в сторону и тихим, почти без интонаций голосом, скороговоркой начинает излагать идеи, соображения, взгляды. Порой любопытные, порой забавные, порой нравоучительные, но всегда оригинальные, неожиданные и парадоксальные. И если чувствует, что слушатель затянут в паутину замысловатых хитросплетений его монолога, Бронштейн испытывает истинное удовлетворение» – вспоминает Марк Тайманов.

За несколько минут до начала тура Мемориала Кереса в Таллине Бронштейн начал прямо на сцене что-то темпераментно объяснять Биллу Хартстону. Англичанин слушал, не решаясь прервать именитого собеседника, а участники турнира сочувственно кивали головами и, улыбаясь, проходили мимо.

Это было его нормальным состоянием – генерирование идей, выдвижение гипотез. Борис Гулько вспоминает, как однажды в Киеве им в ресторане подали холодный суп. Бронштейн тут же начал фантазировать: «Интересно – почему суп холодный, его что, в холодильнике держали? Или только тарелки в холодильнике? Или, может быть, тарелки просто поставили на холодильник? Нет, в этом случае они не должны были быть холодными. Странно, странно. А может быть…»

Иногда он плел словесную паутину исключительно ради узора, упиваясь хитросплетениями идей и, пытаясь найти оригинальное решение, настаивал, что конечный ответ пусть и правилен, но может быть получен более элегантным способом.

Когда он излагал свои теории, ловко подгоняя доказательства под обозначенную цель, вспоминался юноша, стрелявший из лука а потом уже рисовавший мишень вокруг застрявшей в деревянном щите стреле.

Наткнувшись однажды на кусок прозы: «He was sometimes then more then ten. He was sometimes then with more than one. He was sometimes then with three. He was sometimes then with one. He was sometimes then with not any one. He was sometimes then with another one», я подумал: это могло быть сказано о Бронштейне. Или самим Бронштейном.

В другой раз, прочтя – «нет различия помимо различий в мере между различными мерами различия и отсутствия различия», поежившись, я тоже вспомнил Давида Ионовича.

Трудно представить, как он мог собраться, сконцентрироваться, настроиться на игру: он продолжал говорить едва ли не после того, как звучал сигнал к началу тура и включались часы.

Виктор Купрейчик, не раз игравший вместе с Бронштейном в динамовских соревнованиях, старался перед партией не общаться с ним, а Любош Кавалек вспоминает, как на турнире в Тиссайде, когда он решил сесть за столик в ресторане рядом с Бронштейном, Горт отговорил его: все, кто обедали вместе с Дэвиком, одурманенные его речами, проигрывали потом безропотно свои партии.

Герой Шолом Алейхема, которого писатель определил как «человек воздуха», склонен к постоянному мудрствованию. Вся работа Менахема Мендела из Егупца основана на том, что «его мозг беспрерывно вырабатывает комбинации».

Помимо того, что у «человека воздуха» в голове роятся наползающие одна на другую сотни идей, он уверен, что богатство портит человека, богатство – зло, химера. И хотя пословица – бедность не порок – в постсоветской России как-то потеряла свое обаяние, такой взгляд на мир был тоже очень характерен для Дэвика: «человеку воздуха» не место среди сильных и богатых.

Он мог заступаться и привечать людей еще меньше чем он сам приспособленных к жизни. До эмиграции в Израиль его довольно часто навещал в Москве Яков Мурей. Были они в чем-то схожи, и мало кто удивился, узнав что Бронштейн пригласил Мурея помогать ему на первенстве Советского Союза в Ленинграде в 1971 году.

Яков Исаакович вспоминает, как в свободный день они посетили родственников Дэвика, живших в Питере. Бронштейн был особенно очарован историей, рассказанной хозяином дома, клявшимся и божившимся, что это действительный случай времен его юности.

В 1925 году в шахматном павильоне «Сада Отдыха» на Невском какой-то зазывала предлагал сыграть на интерес с невысоким застенчивым подростком в очках. Давид Ионович, услышав эту историю, просил рассказать ее еще и еще раз, требуя всё новых подробностей о своем недруге.

Хотя общение с Бронштейном было нелегким испытанием для собеседников, наградой им, когда он был в ударе, были рассыпанные блестки ярких сравнений, остроумных мыслей, неординарных выводов, навсегда оставшихся в памяти у его слушателей.

Вот один из многих монологов, запомнившихся голландскому гроссмейстеру Хансу Рее: «Посмотрите на позиции на демонстрационных досках, – говорил Бронштейн, когда мы прогуливались, ожидая хода соперника, – а теперь взгляните на шахматистов: согбенная спина, голова, зажатая в тиски между ладонями, опасливые взоры, такое впечатление, что они думают, хотя все эти позиции встречались на практике уже сотни, тысячи раз. Накоплен вековой опыт разыгрывания их, каждый более или менее знает, как следует играть в таких положениях. И что? Шахматисты думают? Нет, они боятся допустить ошибку в расчетах. Может быть, они получают удовольствие от красивых идей? Ни в коем случае. Они просто не могут обойтись без напряжения, возникающего в процессе самой игры. Почему бы им не сунуть палец в электрический штепсель, если они так уж не могут жить без напряжения?»