«…давай будем мучить мамочку!!!» - [3]

— Я никогда не видела тебя, мамочка. Почему ты не придёшь хотя бы посмотреть на меня? Мне так скучно играть одной…

— Я приду, — выдавила из себя Антуанетта. — Я приду…

— Я каждый день играю в Южном Парке… Я буду ждать тебя мамочка…

Антуанетта успокоилась со времени последнего звонка, но произошло это не за счёт каких-то внутренних резервов воли.

Жалко, пузырёк с настойкой на нераскрывшихся тюльпанах опустел со времени начала этого издевательства на четверть. Раньше весны заново его не наполнишь… А надо ещё осень с зимой пережить-перетерпеть…

Она пыталась осмысливать происходящее, лёжа в узкой постели. Кому надо так измываться над ней? Кто из её врагов решил, что такие примитивные штучки выведут её из себя и пошатнут душевное равновесие? Кто мог быть так глуп?

И почему все эти примитивные методы и вправду на неё действовали? Почему этот детский голос так сводил её с ума? Почему каждый раз, как она поднимала трубку, верила в то, что говорила эта девочка? И верила вовсе не потому, что та рассказывала об Антуанетте такие вещи, которые посторонний человек знать не мог.

Но дело было не только в этих рассказах, куда большей силой влияния на неё обладало что-то иное, незаметное, неуловимое, — что, она и сама толком не могла сказать. Просто детский голосок, его интонации, казались чем-то пришедшим издалека, из-за граней времени и пространства.

Призрачные, передёргиваемые рябью картинки, давно уже потерявшие былую глубину и краску на мгновение вставали перед глазами Антуанетты. Зелёные деревья, такие высокие, что, кажется, ветки, раскачиваемые ветром, опять щекочут нежный голубой живот неба, словно добиваясь повторения утреннего дождичка. Двухэтажный домик с верандой, на которой неспешно пьют чай взрослые и такие родные люди: ласковая мама, бородатый папа, старшая сестра, бабушка и дедушка, у которых всегда заготовлен какой-нибудь подарочек для маленькой внучки. Картинка, словно кадр кинокамеры, поднимается в смеющееся от щекотки небо, откуда-то из-за границ кадра вылезает маленькая ручка и тычет по очереди в ползущие облака, после каждого на другой выставленной вверх ручке загибается пальчик.

«Папа, сколько?» кричит такой знакомый голос. Её голос. Картинка вместе с вытянутыми ручками вновь поворачивается к домику.

«Четыре!» папа смеётся в свою роскошную рыжую бороду. За ней не видно губ, всей нижней части лица, но она знает, что папа смеётся, ведь глаза его улыбаются. Да разве может быть иначе?!! Ведь лица всех обращены на неё, и все сияют!

Кинокамера, — детские глаза, которые видели тогда всё ярче и красочнее, и будто не замечали серости и печали этого мира, — опускается вниз. Маленькие ручки крепко вцепляются в чёрный длинный мех, маленькие ножки свешиваются по чёрным же шерстистым бокам, округлые коленки хлопают по укрытым слоем жира рёбрам, в воздух взлетает залихватское «Н-н-но!!!», за ним следует заливистый лай Кейси.

Недолгая скачка — и в кадре проносятся взлетающие вверх маленькие ножки, мелькает лохматая собачья спина, вздымаются тучи брызг. Она поднимается из лужи и гневно топает на Кейси, как ни в чём не бывало сидящего на сухом месте, но гнев этот в ней притворный, она ещё не научилась злиться по-настоящему. Она никогда ещё не чувствовала сжигающей нутро ярости, не ощущала злобу, ни внутри себя, ни на себе. Пока она умеет только любить, — любить весь мир, — и быть счастливой. И поэтому она тут же начинает смеяться, запрокидывая голову высоко к небу.

Наверное так же должна смеяться и дочка… то есть девочка, которая называет себя её дочерью. Конечно, именно так, ведь если голос у неё точно такой же, как у Антуанетты в детстве, то и смех дочки не должен ничем отличаться от её детского смеха…

Но как такое может быть? Ведь она никогда не рожала!.. И не родит — потому что не любит детей. Всегда считала, что от них одни шум и грязь, одно только беспокойство — так и оказалось. Сейчас она растрачивает свои нервные клетки, — которые не восстанавливаются! — из-за какой-то девчонки, набивающейся к ней в дочери!

Ладно, она пойдёт на эту детскую площадку. Пойдёт чтобы посмотреть на её лицо, в её глаза… Пойдёт чтобы или узнать себя, — свою точную маленькую копию, — либо… Либо ничего не будет. Только кровь на лице того, кто измотал её этими звонками. И та же кровь под её ногтями…

— Мама!.. — тонкий выкрик донёсся откуда-то из-за спины.

Антуанетта резко обернулась, как раз для того, чтобы увидеть, как обернулась ещё какая-то женщина, поискала взглядом свою малышку и направилась к ней, вновь закричавшей.

Позвали не её… Да ведь и голос-то не такой… Но когда это в ней выработался рефлекс, заставляющий реагировать так, будто и у неё есть ребёнок? И с какой стати этот мерзкий древний инстинкт, так нагло завладев её телом и волей, стал пробуждать в ней желания, столь странные, что она и подумать не могла, что они вообще возможны…

Дети со всех сторон… Десятки и десятки… Головки одних сейчас повёрнуты от неё, других она может разглядеть. И каждое личико притягивает, и оторваться от него невозможно… А вдруг это именно она, именно та девочка, её дочка, — а в этом Антуанетта сейчас не сомневалась. Каждое лицо хочется рассматривать, вглядываться ещё и ещё, даже зная наверняка, что это чужой ребёнок… А вдруг?!! Вдруг она проглядела, вдруг ей показалось, что он чужой? Марвин хорошо понимал, что с ней творится, ведь сам когда-то долго не мог отвязаться от привычки вглядываться в толпе во все женские лица, в поисках лишь одного, единственного лица.