«…давай будем мучить мамочку!!!» - [2]

Но и глупостей совершать не собирался. Друзья, обеспокоенные тем, что судьба его треснула ещё не окончательно, — а то и вовсе не треснула, если вообще забыть про любовь, — говорили: «Тебе уже нечего терять! Что убудет, если ты пойдёшь к ней, и попытаешься объяснить свою любовь ещё раз?» Он шёл, и терял желание жить, и остатки той радости, которой наделён каждый человек от рождения. Новые и новые попытки лишь давали ей повод всё больше закоснеть в своём упрямстве. «Что ты теряешь? Пойди и возьми её!» говорили друзья, лицемерно беспокоясь за его разбитое сердце. Но он не сошёл с ума — этим-то и отличается любовь от безумия, хоть и тонка, невидима почти та граница, столь часто окрашивающаяся в траурные тона. Тот, кто любит — не станет делать такое. Он понимал, что ему есть что терять — собственное будущее, пускай и эфемерное, но всё-таки возможное. И он отошёл потихоньку от друзей-подстрекателей, — лишив своего общества и, тем самым, зависти. Зависти за красивое лицо и высокий рост, ум, природный и тот, который он развил к тому времени сам, и не предполагал останавливаться в этом прогрессе.

Что же есть плод любви, размышлял он, её логический результат? Что должно случиться, чтобы годы спустя, на смертном одре, можно было бы признаться себе самому, что не зря была эта любовь? И решение приходило само. Да оно заключалось в вопросе. Плод любви — конечно ребёнок.

Ребёнка можно было завести и без неё. И он будет, несмотря на отсутствие матери, их общим ребёнком.

Однажды на улице Антуанетте стало плохо, что-то сильно кольнуло под лопаткой, голова закружилась и краски окружающего мира померкли. Прохожие, так кстати оказавшиеся рядом, не дали расшибиться маленькому бесчувственному телу об асфальт. Кто-то сразу же вызвал машину скорой помощи, девушку доставили в частную поликлинику — отреставрированный старинный особняк за решётчатым, выставившем в небо почти игольчатые пики забором.

Без сознания она пролежала несколько дней. Уколы, серия за серией вгоняемые ей под кожу, стали медленно пробуждать её к жизни, поднимать на ноги. И пускай это были просто витаминные инъекции, а действие снотворного проходило само по себе — они сделали своё дело, ненастоящие лекарства излечили мнимый сердечный приступ. Два первых укола, — под лопатку, погрузивший девушку в сон, и самый главный, в живот, — затерялись среди прочих следов от иглы.

Переступая порог клиники, так любезно не потребовавшей с неё оплаты за лечение, Антуанетта и не предполагала, что оставила там малую, — но оттого не терявшую своей важности, — частицу себя. Уже через несколько дней оплодотворённые яйцеклетки зрели в пробирке, дожидаясь пересадки в утробу суррогатной матери, — женщины, опытной в делах рождения детей, уже не молодой, и оттого взирающей на вещи философски. Хочется богатому и своенравному пану ребятёночка — пожалуйте, вот он, уже внутри, предоставим через девять месяцев прямо в колыбельку.

Одному Главврачу известно, что инженеры в белых халатах вытворяли, чтобы получилась девочка. Может преобразовали мальчуковые хромосомы в девчоночьи силой мысли — за те деньги, что заплатил клиент, могли бы укротить и призрачную химеру телепатии. Может, просто выдержали нужный температурный режим, или потыкали в бюретке невидимой глазу иглой слившиеся в экстазе, наконец-то дорвавшиеся до любви половые клетки… Слово богатого заказчика было законом. Чего желаете — на то и напоретесь.

Получилась, как и оговорено было, девочка.

— Кто вы? Сколько можно это продолжать?.. — донеслось до него через завесу ярких, почти и не выцветших от времени гобеленов, вывешенных перед глазами памятью.

Знакомый голос, может чуть постаревший, а в остальном тот же — с хрипотцой, совсем маленькой, — как раз такой, чтобы привнести в речь некий шарм, — но искажённый. Истерией, подступающей уже близко, — не переборщить бы, — и слезами, — а это как раз запланировано.

— Мамочка, ты не узнаёшь меня? — невинным голоском пропела дочка.

— Кто ты?.. — отчаянно воскликнула Антуанетта.

Марвин ещё раз поразился, не чувствуя в сердце никакого отклика от голоса любимой. Были времена, когда от слов её у него взрывалось в груди. Прошли, как и всё проходит. Просто он закостенел…

— Я твоя маленькая девочка. Папа говорит, что я очень на тебя похожа, он так любит целовать меня в носик, и говорит, что точечка на нём досталась мне от тебя по наследству.

На том конце провода раздался какой-то неясный звук, сдавленный, — будто Антуанетта всхлипнула, и подавилась слезами.

Да, размягчела она за прошедшие годы, изрядно размягчела, подумал Марвин. Жизнь окружает брызжущих без разбору ядом, герметичной капсулой — гордая белая краска со скул отвернувшихся, навеки ставших для неё молчаливыми статуями друзей, ярко-зелёная кора с дерева предательства тех, кому надоели постоянные выходки, жёлтая слизь подлости по сути добродушных людей, выведенных невозможным поведением из себя, покрывает внутренние стенки этой сферы отчуждения. А капли, срывающиеся на кожу, отвратительные испарения, проникающие в лёгкие, заставляют не только тело биться в бесполезных истериках по поводу разваливающейся жизни, — но и саму духовную сущность, наполняющую плотскую оболочку, заходиться в болезненных спазматических приступах.