Датский король - [225]

В этот момент дверь открылась, и ражий детина — жандарм занес в комнату толстый, длиной примерно в сажень[268], рулон:

— Прикажете развернуть, ваше благородие?

Следователь утвердительно кивнул, жандарм встал на табурет и, прикрепив свободный край рулона к прутьям оконной решетки, опустил его так, что тот, развернувшись, демонстративно свесился до самого пола. Арсений обомлел — громоздкий сверток оказался изумительно красивым персидским ковром ручной работы. У художника даже невольно вырвалось:

— Да ему, по меньшей мере, лет двести! Именно такие плели тогда в Герате[269] — видите этот характерный плотный узор? Великолепный образчик стиля!

— Ого! Вот что значит истинный профессионал своего дела! Впрочем, этого следовало ожидать… Ну, не будем отвлекаться. Так или примерно так восхищался и генерал Скуратов-Минин, рассмотрев роскошный сюрприз. Он долго любовался ковром, после чего велел повесить у себя в спальне, что немедленно исполнили. Ночью же обнаружилось нечто, от чего генерал так и не смог уснуть… Я интересно рассказываю или уже скучно стало, «товарищ»?

Арестант медленно перевел восхищенный взгляд с ковра на следователя.

— До чего же увлекающаяся натура у вас, живописцев! А сейчас будет самое увлекательное.

Следователь поднялся из-за стола, отключил электричество. Потухла настольная лампа, погасла тусклая лампочка под потолком, но комната не погрузилась во мрак — источником света стал уникальный ковер. Вернее, портрет на ковре: прямо поверх восточного орнамента, подобно фотографическому негативу, мертвенно серебрилось изображение гроба, в котором, обложенный лилиями и нарциссами, облаченный в парадный мундир, при орденах и муаровых лентах гордо возлежал генерал Скуратов-Минин! Портрет был выразительнейший, можно сказать, зрелище не для слабонервных — багровая звезда ордена Александра Невского зияла кровоточащей раной в груди. Дознаватель резко включил свет, ковер опять приобрел прежний замысловатый орнамент, а слуга закона впился взглядом в расширившиеся зрачки обвиняемого:

— Что, и дальше будешь ваньку валять?

— Я ничего не понимаю! Черная мистика какая-то… И вообще, при чем же тут моя визитка?

— Нет тут никакой мистики, и ты это прекрасно знаешь, скотина! — вне себя от гнева прокричал следователь. — Ты сам завернул визитку в ковер, и адрес обратный на посылке значится твой, Десницын! Каков наглец — еще отпираться смеет! Покойный сам бы тебя нашел, жаль, не успел. Ну, ничего! Нам еще о многом предстоит побеседовать, не он. так я из тебя душу вытрясу.

Арсений стал уверять, что со Скуратовым-Мининым даже не имел чести быть знакомым, а портрет исполнен, скорее всего, симпатическими фосфорными красками, которых он в России никогда не встречал, так что писали, вероятно, где-то за границей.

— Опять врешь! Мы вчера как раз провели обыск в твоей мастерской и обнаружили там светящиеся краски в большом количестве. Уж не сам ли их готовил?

— Разве как художник я уже не имею права заниматься творческими изысканиями, господин следователь? — ответил вопросом на вопрос обвиняемый.

— Откуда ты взялся, самородок такой? Биография у тебя темная: даже курсов живописи не оканчивал, не то что Академии, — нам долго выяснять не пришлось. Получается, что ты парвеню, Десницын, а явно работаешь на заказ. Скажи-ка, кому в последнее время раздавал визитные карточки?

Никаких сколько-нибудь серьезных заказчиков, кроме Звонцова, Сеня до сих пор не заимел, визитки предназначались для тех редких случаев, когда у него, человека по природе довольно замкнутого, одинокого, вдруг возникало какое-то знакомство, поэтому ему не пришлось ломать голову: он прекрасно знал, что одну карточку он вложил в букет Ксении, а другую — в рождественский подарок, но бросить тень на это неземное существо своим признанием — на подобную низость Сеня не пошел бы ни при каких условиях. Сам он готов был терпеть любые унижения, но ставить в унизительное, двусмысленное положение еще кого-то считал для себя абсолютно неприемлемым. Так, когда в начале января у него пропал из мастерской пейзаж, принесенный для реставрации Вячеславом, он даже не подумал заявить об этом в полицию — скольким людям его поступок мог принести неприятности! Поэтому сейчас, услышав вопрос дознавателя, художник только молча опустил голову и уставился в пол.

— Ты кого выгораживаешь, такую же идейную дрянь, как сам или как твой братец? А ведь он с эсерами дружбу водил, только ради их грязных денег! Перестань играть в благородство, Десницын, говори по-хорошему, хотя бы отчасти искупишь свою вину!

— Мне нечего говорить — я невиновен.

У следователя задергалась щека. Он бросил детине, видимо, только и ждавшему этой минуты:

— Приступай, Угрюмов!

Угрюмов в гимнастерке без знаков различия деловито, по локоть, закатал рукава, распоясался, намотав ремень с тяжелой солдатской бляхой на руку, и тут же двинул арестованного пудовым кулаком-кувалдой в солнечное сплетение. С виду совсем не атлет, первый удар Арсений выдержал — когда-то занимался гирями.

— Еще!!! — проревел следователь, глаза которого налились кровью, как у испанского быка. Детина невозмутимо повторил удар — он действовал как таран. На этот раз Сеня почувствовал во рту характерный терпкий привкус, но, на удивление, то был не тошнотворный вкус крови, а сладостный аромат церковного вина, явственно-живительная, такая знакомая теплота. Художник устыдился, даже испугался кощунства навязчивого сравнения, он точно бы только что приобщился Святых Христовых Тайн! В глазах звездной пылью рассыпались искры, однако на ногах он удержался и боли почему-то не почувствовал. «Что это. Господи? Как я мог оказаться здесь, к чему такое испытание?! ТЫ ничего не посылаешь просто так». Арсению представился дерзостный лик Николы и другой образ — единственной неземной женщины, посещавший его во снах, которой он назначил встречу. Тогда он не предполагал, что именно в воскресенье придется ехать на Шпалерную, а тем более этот нелепый арест. «В ее глазах я теперь банальный обманщик, такой же, как другие поклонники-пустословы, как авантюрист Смолокуров! И может быть, нам больше не суждено увидеться… Грешен, Господи, но не лишай меня надежды, ибо…»