Датский король - [2]
Какой-то все время подкашливающий вольноопределяющийся в пенсне, почти совсем еще мальчик, с опаской поглядывая на церковный свод, будто тот готов был обрушиться ему на голову, бормотал:
— Клаустрофобия проклятая… Dies, talem avertite casum![2] Безумие какое! Всех нас ждет клаустрофобия…
В храме было душно, и не столько от ладана, сколько от пронизывающего запаха прелых бинтов и разлагающейся плоти — обильно воскуряемый фимиам не мог заглушить этот тлетворный дух.
— Со святыми упокой… — выводил пожилой, почтенного вида батюшка, не переставая помавать кадилом перед вынесенным в центр храма кануном.
— Христе, души раб Твоих… — вторил ему соборный хор, — …идеже несть болезнь ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, — одними губами доводил до конца кондак заполнивший собор полк.
Мальчик-служка в черном подряснике до пят вручал каждому входящему в притвор воину свечу. Солдаты неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, проходили под своды храма, зажигали свечи и молча опускались на колени. Бледность и изможденность лиц поражала. У самой солеи, против Царских врат стояли двое — рядовые, лет двадцати, судя по внешнему сходству, родные братья. Один из них, «возвед очи горе», испуганно прошептал:
— Все время гляжу под кумпол; будто он от меня куда-то вверх летит, а может, это я с него падаю?! Я это видел уже когда-то, во сне, что ли? Точно видел!
— Так бывает со страху — вроде как помешанный, — объяснял другой. — Голова кругом, ноги как чужие, и земли под собой не чуешь… А вспомни, как нас на войну забирали — мамаша-то заранее чуяли, все за сердце хватались. Нас тогда в церкву собрали и на ночь заперли, чтобы кто не утек. Вот ужасти-то было — ночью в церквы! А заутра уж на станцию и по вагонам…
— Да мне помирать не страшно было — коли долг такой, чего уж… Жалко только, с бабой так ни разу и не был, не познал я, значит, жены…
— Упокой, Господи, души усопших раб Твоих, — священник приготовился перечислять имена, поднося записки к самому носу, пытаясь разобрать почерк, — на поле брани за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших, убиенных воинов…
Стоило прозвучать первому имени, как в толпе молящихся кто-то отозвался:
— Я!
Батюшка решил было, что послышалось, и продолжал читать записки, но после каждого имени следовал все тот же короткий отзыв. Священник растерянно обернулся и увидел, что храм полон солдат. Каждый, услышав свое имя, откликался по уставу и ставил на канун свечку за упокой собственной души.
— Legion! — невольно вырвалось у старого протоиерея, и по его изборожденному морщинами лицу покатились слезы. Запинаясь и всхлипывая, он все же дочитал до конца скорбный список, почему-то произнося перед каждым именем латинское слово anima, потом, после долгого молчания, заставил себя обернуться и широким крестом осенил «убиенных». Посмертная перекличка N-ского полка была окончена. Стройный штабс-капитан с лицом, столь обескровленным, что оно было под цвет белому кресту офицерского Георгия на его груди, подошел к аналою и, едва шевеля запекшимися губами, прошептал:
— Святый отче, отслужите молебен о нашей победе.
Статный дьякон зарокотал мощной октавой ектенью «О даровании победы благочестивейшему Государю Императору Николаю Александровичу и всему христолюбивому воинству на супостаты». Кто-то из солдат хрипло подпевал, слышались и глухие рыдания. После молебна солдатские руки потянулись к батюшке — все хотели освятить свои нательные крестики, отлитые из медных и свинцовых пуль. Священник не посмел возразить и исполнил требу по полному чину.
После этого он, близоруко прищуриваясь, стал произносить слова какой-то молитвы — собравшиеся было уходить солдаты посмотрели на него с некоторым удивлением. Трудно было понять, славянская ли речь льется из уст батюшки, или это фразы чужеземной латыни. Явственно слышались родные, русские слова, только понять их смысл было невозможно. Отчетливей других звучали обрывки латинских фраз: «anima ejus» и «ego legion sum». Когда молитва закончилась, батюшка замолчал, опустив голову.
Каждый выходивший из храма являл своим обликом свидетельство мучительной гибели: у одного из спины торчал германский штык, другой зажимал рукой смертельную рану на груди, какой-то унтер с выкатившими из орбит красными глазами и багровым изъеденным ипритом лицом беспомощно крутил в руках противогаз, хрипя: «Да что же это, Господи? Как эта хреновина надевается? Что же это…»
На площади «убиенных» героев ожидал народ.
Прямо под открытым небом на длинных столах была приготовлена поминальная трапеза: высились горы блинов, отдельно стояло растопленное масло и припеки[3], в больших глубоких блюдах розовела медовая кутья, поблизости — четвертные бутыли очищенной. Выходившим из храма «солдатушкам» подносили стаканы водки, офицерам — серебряные чарки. Сам губернатор поприветствовал защитников Отечества совсем по-монастырски:
— Христос Воскресе, братцы! — Те ответствовали как положено.
Кто-то из городского начальства тихо произнес:
— Вечная вам память!
Над городом плыл заупокойный звон. Многие женщины голосили. Одна крестьянка в черном платке и черной же плюшевой жакетке, видимо, вдова, недавно потерявшая кормильца на фронте, причитала:
Роман-мистерия самобытного прозаика Владимира Корнева «О чем молчат французы…» (3-е изд., 1995) и святочная быль «Нео-Буратино» (2000), образующие лиро-эпическую дилогию, впервые выходят под одной обложкой. Действие в книге разворачивается в полном контрастов, переживающем «лихие 90-е» Петербурге, а также в охваченной очистительным пожаром 1812 года и гламурной, ослепляющей неоновой свистопляской миллениума Москве. Молодые герои произведений — заложники круговерти «нечеловеческой» любви и человеческой подлости — в творческом поиске обретают и утверждают самих себя.
«Душу — Богу, жизнь — Государю, сердце — Даме, честь — никому», — этот старинный аристократический девиз в основе захватывающего повествования в детективном жанре.Главный герой, дворянин-правовед, преодолевает на своем пути мистические искушения века модерна, кровавые оккультные ритуалы, метаморфозы тела и души. Балансируя на грани Добра и Зла в обезумевшем столичном обществе, он вырывается из трагического жизненного тупика к Божественному Свету единственной, вечной Любви.
Новая книга петербургского прозаика Владимира Корнева «Письмо на желтую подводную лодку» — первый опыт самобытного автора в жанре детской литературы, а также в малой художественной форме. Сборник включает рассказы и повесть. Все это забавные, захватывающие эпизоды из детства главного героя дебютного романа-мистерии писателя «О чем молчат французы» — Тиллима Папалексиева. Юный читатель вместе с главным героем школьником Тиллимом научится отличать доброе от злого, искренность и естественность от обмана и подлости, познает цену настоящей дружбе и первому чистому и романтическому чувству.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.