Дарий Великий заслуживает большего - [12]

Она всегда пила персидский – черный, щедро сдобренный кардамоном. Он словно переносил нас в Иран, к Маму и Бабу (когда тот уже болел, но опухоль еще не приковала его к постели). В их доме на плите всегда стоял чайник.

Я сглотнул комок в горле.

– Вкусно получилось. Спасибо.

Не отрывая глаз от книги, Лале спросила:

– Кардамона не слишком много?

– В самый раз.

Она кивнула и продолжила читать.

Я хотел посидеть с ней немного, но Лале всем видом показывала, что хочет остаться одна.

Болезнь отступила, но что-то с Лале было не так. Что-то, о чем она не говорила вслух.

Я внимательно посмотрел на сестру, но она продолжала пить чай и переворачивать страницы.

И я пошел к себе, чтобы заняться домашкой по алгебре. Мистер Альбертсон задал нам кучу задач, но я никак не мог настроиться на изучение теории конических сечений.

Кому взбредет в голову разрезать конус, чтобы посмотреть, как он выглядит изнутри?

Я пробежался рукой по волосам, проведя пальцами по границе, где они были совсем короткими. Мне нравилось, как фейд покалывает кожу.

Папа постучал в открытую дверь.

– Над чем сидишь?

– Над параболами, – простонал я.

– Все так плохо?

Я пожал плечами.

– Помочь?

– Давай.

Папа навис над моим столом, положив руку сзади мне на шею, и легонько сжимал ее, пока читал уравнения.

Свет настольной лампы отбрасывал резкую тень на его лицо. Морщины вокруг глаз казались глубже, и я вспомнил неуютное напряжение, царившее в машине по дороге с матча, и то, о чем они с мамой шептались прошлой ночью.

– У нас все в порядке? – невольно вырвалось у меня.

– А что?

– Да просто… – Я сглотнул. – Вы как-то странно себя ведете. Ты. И мама.

Папа вздохнул, и его рука опустилась ниже.

– Все нормально, – ответил он. – Денег в обрез – мы потратились на поездку в Иран и еще высылаем Маму.

Я кивнул.

Папа побарабанил пальцами по моей спине. Кажется, он сам не замечал, что делает.

– Маме приходится много работать, а у меня на носу несколько командировок, и мы подумали, что будет неплохо, если твои бабушки пока поживут у нас.

– О, – только и ответил я.

Проблема с папиными родителями заключалась в том, что они хоть и любили нас с Лале, мы им никогда по-настоящему не нравились. Во всяком случае, мне так казалось.

Они жили в Бенде, в трех часах езды от Портленда, но виделись мы от силы несколько раз в год: на днях рождения и – по какой-то странной причине – на Пасху. (Как папа, бабушка с бабулей причисляли себя к светским гуманистам, но это не мешало им обожать Пасхальный обед.)

Я не помню времени, когда бы я не знал, что мои бабушки – квиры. Еще до того, как я все понял про себя, они просто были нитью в полотне моей жизни.

Ладно, наверное, правильнее было бы назвать их окантовкой: они всегда держались где-то с краю, как украшение, которое можно заметить, если приглядеться.

Я думал, мы сблизимся, когда я признаюсь, что я гей.

И нас объединит то, что отделило от остальных.

Что они расскажут мне, как бабуля совершила каминг-аут.

Расскажут о том, чего я в силу возраста не замечал, хотя оно происходило на моих глазах: о Предложении 8[6], политике «Не спрашивай, не говори»[7], о борьбе за однополые браки.

Но бабушка сказала только: «Я что-то подобное подозревала», а бабуля добавила: «Мы все равно тебя любим», и мы продолжили пить чай в полной тишине, как и всегда.

Не знаю, что я такого сделал, что мои бабушки утратили ко мне всякий интерес.

Причем не сказать, чтобы они интересовались Лале, и вот это уже было странно, потому что мою младшую сестру все любили.

Даже Бабу она очаровала с первого взгляда, хотя ему требовалось время, чтобы проникнуться к кому-то симпатией.

У меня с бабушками всего-то было общего, что любовь к чаю и соккеру.

Когда я сообщил им, что меня взяли в школьную сборную, они почти обрадовались.

Почти.

И бабушка даже пообещала:

– Мы придем посмотреть, как ты играешь.

– Если вы, конечно, попадете в чемпионат штата, – уточнила бабуля.

Я не знал, как на это реагировать: получается, их радость зависела от наших побед.

Я-то вступил в сборную просто из любви к соккеру, а еще потому, что мне нравились сокомандники и тренер Бентли.

Не уверен, что победы имели для меня какое-то значение.

– Будет здорово с ними увидеться, да? – спросил папа.

Он продолжал барабанить пальцами по моей спине, словно я был приборной панелью на мостике звездного корабля, а он пытался проложить курс через нестабильное звездное скопление.

Откровенно говоря, я подозревал, что папу бабушки тоже не слишком любят.

Не знаю, почему у меня возникло такое ощущение.

Даже думать об этом было ужасно.

И потому я ответил:

– Ну да.

Они ведь собирались приехать, чтобы помочь. Чтобы немного разгрузить маму.

Чтобы у папы появилась возможность перевести дух.

– Ну да, – повторил я.

Надеясь, что это прозвучало искренне.

Всего лишь преувеличение

Когда я вернулся с утренней пробежки, еще даже не рассвело. Я как раз успел перекинуться парой слов с мамой, которая выруливала с подъездной дорожки.

– Привет! – сказала она в окно. – После душа проверишь, как там папа? Он что-то разоспался.

Папа всегда был ранней пташкой.

– Ладно.

Мама грустно улыбнулась.

– Увидимся вечером.

Я проглотил комок в горле. Было невыносимо видеть родителей такими усталыми.