Дарий Великий не в порядке - [50]

Я фыркнул.

– Раньше твое место пустовало. Но это твоя семья. Ты ее часть.

Я вытер глаза ладонями.

Приятно было об этом думать. Даже при том что я ему не верил.

– Спасибо, Сухраб.

Когда мой организм наконец перестал выделять гормоны стресса, я сказал:

– Не говори Бабу. И моему отцу.

– О чем?

– Что я… ну…

– А. – Сухраб укусил обратную сторону щеки. – Ты не разговариваешь со своим папой?

– По-настоящему – нет.

– Почему?

– М-м.

Как было объяснить огромную пропасть между Стивеном Келлнером, Тевтонским Сверхчеловеком, и мной, Чайным Даше?

Я вздохнул и ткнулся в бок Сухрабу. Когда я успокоился, мы подвинулись ближе друг к другу.

– Просто… Что бы я ни делал, он мной недоволен. Моей стрижкой. Тем, как я ем. Моим школьным рюкзаком. Моей работой. Всем. Он во мне постоянно разочарован. Всегда пытается меня поменять. Заставить меня делать все так, как он сам бы сделал. Заставить меня поступать так, как поступил бы он.

– Дариуш…

– Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что ко мне не цеплялись бы так сильно, если бы я вел себя нормально. Что это вообще значит?

– Не знаю. – Сухраб легко толкнул меня. – А к тебе цепляются? В школе?

– Да. Меня дразнят. И сильно.

– Мне жаль.

– Меня бы это не так расстраивало, если бы папа просто сказал, что они не правы. Что они обо мне ошибочного мнения. Что нехорошо поступать так, как поступают они. Но он ведет себя так, будто это моя вина. Как будто если бы я превратился в Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов, они бы оставили меня в покое. И дело не только в том, что происходит в школе, а вообще во всем. Любое мое настроение. Как будто отец уверен, что я…

– Что?

Я сглотнул.

– Дариуш?

– В общем. У меня депрессия. В смысле клиническая депрессия.

– Случилось что-то плохое? И ты поэтому так грустишь?

Спрашивая об этом, некоторые люди меня как бы осуждают, но не Сухраб.

Он спросил так, будто я пазл, который ему нравится собирать.

Даже если детали ему совсем непонятны.

– Нет. Просто я болен. Мой мозг вырабатывает неправильные вещества. – Мои уши покраснели. – Со мной ничего по-настоящему плохого в жизни не случалось.

Как ужасно я себя почувствовал, произнеся это вслух.

Доктор Хоуэлл (да и папа тоже) всегда говорит, что мне нечего стыдиться. Но это так сложно.

– Как давно у тебя эта болезнь?

– Не знаю. Давно, – сказал я. – Это болезнь генетическая. Отец тоже ей страдает.

– Но ты с ним об этом не разговариваешь? Когда тебе грустно, как сейчас?

– Нет.

Сухраб закусил нижнюю губу.

– Иногда, – продолжил я, – я чувствую, что он на самом деле меня не любит. Не любит по-настоящему.

– Почему?

И я рассказал Сухрабу о сказках на ночь. О футбольной сборной и бойскаутах. Обо всех шагах, которые мы с отцом сделали в противоположных друг от друга направлениях и отдалились. И как мы так и не смогли обратно сблизиться.

Сухраб умел слушать. Он не строил из себя адвоката дьявола и не говорил, что мои чувства какие-то неправильные, как это постоянно делает Стивен Келлнер. Он кивал, чтобы я видел, что он меня понимает, и смеялся, когда я говорил что-то смешное.

Но в конце концов даже тема Стивена Келлнера исчерпала себя.

Я теребил край футболки иранской сборной, накручивая его на указательный палец.

– А у тебя как?

– У меня?

– Ты никогда не говоришь о своем отце. И сегодня он не с вами. Он что…

Сухраб отвернулся и снова укусил щеку.

– Прости. Я слишком любопытный.

– Нет. – Он поднял на меня глаза. – Все в порядке. Почти все уже знают. А ты мой друг. – Сухраб сорвал еще один цветок жасмина и начал крутить его в руках. – Мой папа в тюрьме.

– Ой. – Я не был знаком с теми, чьи родные в тюрьме. – Что произошло?

– Ты же видел в новостях репортажи про те протесты? Много лет назад. Когда были выборы?

– Вроде да.

Придется уточнить у мамы.

– По Йезду тоже прокатилась волна протестов. Папа оказался там. Не среди протестантов. Он просто шел на работу. Он вместе с дядей Ашканом владеет магазином.

Я кивнул.

– И пришли полицейские. Тоже одетые как протестанты.

– В штатское?

– Да. И его арестовали вместе с протестующими. С тех пор он в тюрьме.

– Как это? Почему?

– Он бахаи. Если ты бахаи и тебя арестовывают, добра не жди. Понимаешь?

Я мотнул головой.

– Но Маму и Бабу тоже не мусульмане. И проблем особых у них нет.

– С зороастрийцами все не так жестко. Правительство не любит бахаи.

– А.

Я этого не знал.

И еще сильнее застыдился.

Сухраб годами рос без отца, а я тут со своими жалобами на Стивена Келлнера, который пусть и не идеальный, но все же не так ужасен, как иранское правительство.

– Мне правда очень жаль, Сухраб.

Я толкнул его плечом, и он выдохнул и немного расслабился.

– Все в порядке, Дариуш.

Я и без его слов знал, что это не так.

Далеко не так.

Мы с Сухрабом сидели в саду и разговаривали до тех пор, пока не опустилась вечерняя прохлада. Тонкие темные волоски на руках Сухраба встали дыбом.

– Пойдем внутрь. Становится поздно. Думаю, мама уже ушла.

Я поежился.

– Хорошо.

Я отсидел себе ногу. Теперь, когда я шел за Сухрабом в дом, мне казалось, что я шагаю по осколкам стекла.

Но в целом я чувствовал себя лучше. Сухраб обладает таким воздействием на людей.

Все ушли. Только папа и Бабу сидели за кухонным столом, пили чай и вели тихую беседу.