Дарий Великий не в порядке - [45]

Она меня немного стройнила. Мне нравилось, как я в ней смотрюсь.

Я чувствовал себя почти красивым.

Почти.

Дядя Сохейл приехал немногим после полудня. С ним были его жена и двое сыновей. Дядю Джамшида ожидали позже.

Дядя Сохейл был вылитый Бабу, более молодая его версия из какой-то параллельной квантовой реальности, в которой Бабу имел способность улыбаться. Дядя Сохейл и его жена Зандаи Симин по очереди расцеловали меня в обе щеки, обняли, снова расцеловали, а потом дядя Сохейл сделал шаг назад и похлопал меня по животу.

– Откуда это у тебя взялось, дорогой? Это из-за твоих препаратов?

– Ну…

Даже Стивен Келлнер никогда не упоминал при мне мой живот.

Я не знал, что сказать.

– Дариуш-джан, – сказала Зандаи Симин, – добро пожаловать в Иран!

Слово «зандаи» означает «жена маминого брата». Иначе говоря, «тетя».

У тети был глубокий и ровный голос, как у королевы Эльфов. Еще у нее был более сильный акцент, чем у дяди Сохейла, – все огубленные согласные английского языка у нее звучали более резко.

– Спасибо, Зандаи. М-м. Eid-e shomaa mobarak.

Это традиционное приветствие в Навруз, когда ты разговариваешь с кем-то старше себя.

Дядя с тетей улыбнулись мне. Такой улыбкой одаривают малыша, который наконец научился пользоваться горшком и впервые сходил на него сам после нескольких месяцев интенсивной муштры.

Дядя Сохейл взял мое лицо в обе руки.

– Eid-e toh mobarak, Дариуш-джан!

Так поздравляют с Наврузом тех, кто моложе.

Дядя Сохейл снова поцеловал меня в обе щеки, в последний раз похлопал меня по животу и зашел в дом.

Как же мне было стыдно!

– Счастливого Навруза, Дариуш! – заявил Сухраб прямо с порога.

На нем тоже была повседневная одежда по-персидски, хотя его рубашка была белой с такими полосками, которые немного поблескивали у него на боках. Еще он сделал что-то с волосами: они торчали ежиком вверх и сверкали в свете прихожей.

Я тоже воспользовался гелем, но с ним мои черные кудри стали только более жесткими и блестящими.

От Сухраба хорошо пахло, чем-то вроде розмарина и кожи, но с запахом он не переборщил. Ему удалось избежать генетической предрасположенности многих Настоящих Персов к чрезмерному использованию одеколона.

– Eid-e toh mobarak, – сказал я.

Эту фразу со словом toh можно было использовать и в разговоре с тем, кто очень тебе близок.

Сухраб улыбнулся мне, как всегда, сощурившись, и приоткрыл дверь, чтобы в прихожую могла войти женщина, ожидавшая на крыльце. Она была невысокого роста, я бы даже назвал ее коренастой, но у нее была такая пышная прическа и так много волос, что едва она сняла свой хиджаб, как волосы заняли сразу всю комнату.

Сухраб сказал:

– Маман, это Дариуш. Внук ага Бахрами.

Мама Сухраба откинула голову, чтобы осмотреть меня с ног до головы.

– Eid-e shomaa mobarak, ханум Резаи! – произнес я.

– Счастливого Навруза! – ответила она. У нее был грудной, хрипловатый голос. Очень громкий.

– Приятно с вами познакомиться.

Женщина улыбнулась, и вокруг ее глаз собрались морщинки, точно так же, как у Сухраба.

– Спасибо.

Она притянула меня к себе за плечи и поцеловала в обе щеки, а потом отправилась на поиски Маму.

– А папа твой придет? Или дядя?

Сухраб закусил щеку.

– Нет. Мы вдвоем с мамой. Всегда приходим в гости на Навруз. Дядя Ашкан идет на Пир.

– Пир?

– Так называется празднование у бахаи. Туда ходит большинство семей бахаи.

– А.

Я хотел еще что-то спросить, но услышал, что мама Сухраба громко вскрикнула и понеслась сквозь море Бахрами, отделявшее ее от цели.

– Мама любит твою бабушку, – сказал Сухраб и снова прищурился. – Она особенная. Ты знаешь об этом?

Я знал. Сухрабу совсем не обязательно было говорить об этом вслух.

Всем непременно нужно было сфотографироваться рядом с накрытым хафт сином.

Мы с Лале сели на стулья, принесенные из столовой, и мама с папой встали за нами.

Персы преуспели в древнем и благородном мастерстве неловкого семейного фото. По сути, мы, наверное, его и изобрели. Настоящие, Нечастичные Персы отказываются улыбаться на фото, если только улыбку у них не вызывают обманом или уговорами (сложной комбинацией мольбы, воззваний к чувству вины и таарофа самого высокого уровня).

Стоявший за мной отец улыбался. У него были ровные, очень белые зубы. Именно таких зубов ожидаешь от человека с тевтонскими корнями и годами агрессивных походов к стоматологу за спиной. И Лале тоже улыбалась – это же была Лале, а Лале улыбается всегда.

Но мама просто поджала губы. Примерно так на ее лице всегда выглядит улыбка, если только ты не преподнесешь ей приятный сюрприз.

Я тоже пытался улыбаться, но лицо казалось до странности резиновым, так что я выглядел как человек, наполовину улыбающийся, наполовину страдающий запором.

Дядя Джамшид щелкнул нас несколько раз, и я подумал, что на этом все закончится.

Я ошибался.

Всем нужны были фотографии: со своей ячейкой общества, с Маму и Бабу, со мной, Лале, мамой и папой. Меня затаскивали в самые разные кадры, каждые несколько минут на плечи и талию мне ложились самые разные руки. Вокруг были сплошные родственники.

И несмотря на то что меня бесило, что меня передвигают из угла в угол и хватают за обвисшие бока, мое резиновое лицо человека с запором наконец расслабилось и расплылось в улыбке.