Дар над бездной отчаяния - [13]

При прощании владыка поднёс отцу Василию кулёк листового чая и отрез доброго сукна, чем несказанно удивил своего тихого секретаря.

– Окормляй, как его звать-то… Григория. Бог даст, нерукотворные иконы писать постигнет. Езжай с Богом.

И совсем в дверях догнал его голос.

– Сукнецо-то, гляди, кому на порог не положи… Отец Василий от этих слов скраснелся поми дором.

Уже на улице выдохнул: «Ни одной душе ведь не сказывал… Орешиха небось растрезвонила. Видно, бывший благочинный донёс… Ладно, хоть про белену не проведал…».

11

Вся журавинская семья сгрудилась вокруг отца Василия, забывшего второпях отряхнуть с рясы дорожную пыль. Во все глаза глядели на нарядную фабричную коробку в руках гостя.

– Гостинец тебе, – присел перед Гришаткой на корточки отец Василий. – Догадался?

Крестник потупился от смущения.

– Господи, красота-то какая. – Арина как загребала жар в печи, так с чаплей[5] в руках и подошла к столу. – Чо ж там спрятано?

– Краски там, краски, – посунулся к столу сам Гришатка.

И всем, кто был в избе, погластилось, что вот сейчас он выпростает из-под рубахи ручонки и откроет коробку. Но он всего лишь лёг подбородком на столешницу и неотрывно жёг глазами гостинец. Отец Василий снял крышку – будто радуга по столу рассыпалась и на Гришаткином лице заиграла. В стеклянных баночках красными, зелёными, голубыми, жёлтыми… всполохами играли краски. Сбоку в желобке лежали кисточки.

– Вот так да-а! Эдакими красками и самого царя рисовать можно, – дёрнул кадыком от волне ния Никифор.

В избе сделалось тихо. Арина, Никифор, Данила, Афоня, Гераська и сам отец Василий во все глаза уставились на Гришатку. Его лицо светилось над выскобленной дожелта столешницей, будто пламя. И свет этот омывал их сердца неизъяснимой радостью. Арина утирала слёзы запачканной сажей ладонью, оставляя на лице чёрные полосы.

– Гля, мамака, – тыча в нее пальцем, засмеялся вдруг Афонька. Все повернули головы к Арине.

– Вы чо? – она провела ладошкой под носом, оставив чёрные усы. Громкий смех перепугал дремавшую под лавкой кошку. Она молнией шмыганула под печку, добавив веселья. Арина, зардевшись, как подросток, повернулась к осколку зеркала на стене, глянула и, закрыв лицо ладонями, выскочила на крыльцо. Заплескала водой…

Гришатка, откачнувшись от стола, непонимающе переводил глаза с одного лица на другое.

– Мать-то как стрелец с усами, чапля у её заместо ружья, – успокоившись, объяснил Никифор.

– Какой стрелец? – не понял Гришатка. Наперебой взялись объяснять. Вернулась Арина с чистым мокрым лицом.

– Кланяйся, Гришаня, отцу Василию в ноги, – она подошла к столу и поясно поклонилась сама. – Как жар-птица краски горят, того гляди избу подожгут.

Гришатка уткнулся лицом отцу Василию в колени, посапывал.

– Чай, дорого стоят. На олифе? – спросил Данила. – Провёл кисточкой по губам. – Беличья, а та вон, похоже, из колонка. Черенок-то больно тонкий – зубами держать.

– Не тонкий, – не поднимая головы, глухо, сквозь рясу, сказал Гришатка.

– Ты вот што, паря, – отец Василий погладил Гришатку по макушке. – Пошли завтра со мной за карасями. Удочку я тебе справил ладную.

– Ты чо, крёстный? Как же я рыбачить стану? – вскинул голову Гришатка.

– Хех, – плеснул руками отец Василий. – С Божьей помощью. Я видел, как ты на проулке кнутом хлопал. Чем кнутовище держал?

– Зубами!

– Ну и удилище зубами удержишь.

– Большой голавель нанижется, не вытяну.

– А я на что? – по-ребячьи удивился отец Василий. – Ты тянуть будешь, а я его подсаком поддену.

– Не пойду, – сухим полынком вспыхнул и угас юный рыболов.

– Испужался, карась в воду утянет?

– Несметлив ты, крёстный.

– Вот те на. Как так?

– Червя-то насадить на крючок я зубами не слажу.

– А я на что? Нанижу!

– Ну если так, – опять засиял глазёнками Гришатка, не веря свалившемуся на него двойно му счастью. – Не бойся, меня несть не придётся. Скорей тебя покачусь. Я с Афонькой наперегонки катался.

…На заре ещё пастух не проскакал на лошади в конец села, а он уже сидел у ворот на камне. Завидев отца Василия с удочками на плече, быстро покатился навстречу, аж роса на стороны полетела. У ног его счастливо вскинулся:

– А какая удочка моя? Эта, обструганная, с красной камышинкой?

– Бери, она лёгкая, – отец Василий в стареньком залатанном подряснике, босой, засмеялся как дитя малое.

– Леска-то крепкая? – обычно молчаливый, Гришатка не в силах был сдержать радость. – А ты струну из хвоста у кого дёргал – у жеребца или у кобылы? Афонька сказывал, у жеребца крепче… Из двух свил? Тогда и крупного выдержит…

Глядя на лучившегося радостью мальца, отец Василий смахнул рукавом слезинку умиления.

– Ты, крёстный, иди передом, а я за тобой покачусь. Ничуть не отстану.

– Ишь ты, хитрый какой, порожнем он покатится, а у меня полны руки: и удочки, и короб, и подсак. Помогай.

– А как я? – растерялся Гришатка. – Если короб мне в зубы, дык я всё наземь рассыплю…

– Лезь ко мне на загривок, бери в зубы короб, а я остальное понесу.

– Не бойся, не уроню. Я ведро с водой зубами подымаю, – успокоил отца Василия, Гришатка. – А озеро-то далеко?

– К вечеру дойдём.

– Сказывай. За весь день до города дойти можно.