Дар милосердия - [44]

День разгорался, и пыльная дорога становилась все оживленнее. Мы спешили изо всех сил, но идти быстро не получалось. После прохладной атмосферы Марса здешний зной кажется невыносимым. Повышенная гравитация словно приковывала нас к земле — не спасали и многочисленные тренировки. На пронзительно голубом небе всходило ослепительное солнце, огромное по нашим меркам, а вдали магическим дха переливался город. Лишь к полудню мы добрались до городских стен. М’нэйт включил скрытую камеру, а Прэйт записывал разговоры окружающих, чтобы позднее проанализировать язык. У подножия пологого холма мы обсудили явную технологическую незрелость аборигенов. И пускай господствующая раса заметно развитей, вторжение можно начинать незамедлительно.

Из городских ворот вдруг показалась процессия. Впереди на благородных четвероногих животных ехало несколько человек в тяжелых доспехах. Металлические шлемы были увенчаны гребнями, примитивные сандалии завязаны до середины голени. Лица всадников еще хранили благородные черты, почти вытесненные высокомерием и жестокостью. Мужчины смеялись и переговаривались грубыми голосами, похлопывая себя по мускулистым ляжкам в моменты особого веселья. То были воины государства с дальнего полуострова. За ними следовали другие воины, пешие. А в самой гуще толпы шел, вернее, пытался идти человек в пурпурных одеждах с терновым венцом на голове, придавленный весом огромного деревянного креста, измученный болью, в кровоподтеках и рваных ранах…»

Биннс умолк, и в зале вновь воцарилась тишина. Радужный свет купола мягко окутывал фигуру, высеченную на огромном гранитном кресте, омывая измученное лицо ласковыми лучами, будто стараясь смягчить боль.

— Дальше, Биннс! — взволнованно прохрипел капитан.

— Сэр, вы хоть представляете, что мы нашли? Просто немыслимо! Это ведь…

— Я сказал: читай дальше!

— Есть, сэр. «Мы видели, как человек в терновом венце споткнулся и упал. Ближайший воин немедленно повернулся к нему и принялся стегать по плечам шипастым кнутом. Огромная толпа мужчин и женщин сопровождала процессию. Одни приветствовали жестокость воинов одобрительными возгласами, другие безразлично наблюдали. Кто-то с бледным лицом не подымал от земли глаз, и лишь немногие плакали. Несчастный поднялся и взвалил на спину крест. Прошел несколько шагов, зашатался и снова упал. Град безжалостных ударов возобновился. Мы молчали. При каждом взмахе кнута тонкие черты Прэйта искажались мукой, а глаза переполнял ужас. Лицо М’нэйта оставалось бесстрастным, но, зная его утонченность, доброту и умение сострадать, нетрудно догадаться, какие эмоции он испытывал.

Такие же эмоции охватили и меня. Бессильная ярость переполняла меня, толкала вперед, к мученику. Очутившись рядом, я вдруг встретил его взгляд, в котором прочел страдание и боль, а за ними нежным светом во мраке пыток сияла жалость. Жалость к жестоким чадам, убивающим его. Я отступил, сраженный духовной зрелостью, какую не ждал найти в столь юной цивилизации. В сравнении мой собственный дух показался мне мелким и ничтожным. Внезапно все предстало в совершенно ином свете. Я узрел себя стоящим в толпе детей — сам дитя, пусть не такой злобный, но равно безжалостный. Моя жестокость, при всей утонченности и рациональности, была ничем не лучше людской. А по сути — намного хуже, ведь мне предстояло лишить родины целый народ.

Наконец даже воин с плетью понял, что обреченный не в силах нести крест, и отправил на подмогу кого-то из зевак. Процессия начала восхождение на холм. Мы с Прэйтом и М’нэйтом потянулись следом. Только тогда я заметил, что еще двое тащат кресты. Но эти были полной противоположностью первому — бесчувственные, грубые, с одним лишь страхом смерти в глазах. На вершине холма процессия остановилась. Дальнейшее не поддается описанию. Столь заурядному существу, как я, не дано передать словами, тем более иноземными, неуловимое величие происходящего. Но долг велит мне продолжать, ибо если у каждого человека есть своя миссия, то моя — создать первое марсианское Писание.

Тех двоих привязали к крестам и подняли в небо. С мученика сорвали пурпурное одеяние, пригвоздили руки к деревянной перекладине, а ступни — к основанию креста и повесили на шею табличку. С вознесением третьего креста небо потеряло голубые краски. Воины устроились на пурпурной хламиде играть в кости. В тишине раздавалось лишь постукивание кубиков, грубый смех воинов да женский плач. Чуть поодаль три женщины безотрывно смотрели вверх на серое искаженное лицо. Слезы застилали их глаза, излучавшие безграничную любовь, которая окутывала мученика нежным, почти ощутимым сиянием. Никто из нас не проронил ни слова. Мы стояли на вершине холма, позабыв о своей миссии, каждый приколочен к собственному кресту, и пристально вглядывались в человека, умирающего под хмурым небом.

Время шло. В раскаленной от зноя пустыне поднялся ледяной ветер. Неожиданно мученик слабо вскрикнул. Смеясь, один из воинов, закрепил на копье губку, смочил в глиняной миске и протянул вверх. Едва лишь влага коснулась разбитых губ, изможденное тело скорчилось от боли. Теперь распятый был воплощением страдания. Воин засмеялся громче, и вместе с ним остальные. Как жалкое эхо прозвучал тот смех в безбрежности угасающего дня.