Дар - [26]

С превеликой осторожностью Патриция пустила Харпало по кругу. Ей удалось не расплескать ни капли. Когда Мигель велел коню остановиться, Патриция радостно ухмыльнулась.

– Должно быть, мадемуазель, вы сейчас необычайно горды собой.

– Так оно и есть.

– Но испытание еще не закончилось.

Он откупорил бутылку и налил вино в бокалы почти до самых краев.

И прежде чем Харпало перешел с рыси на легкий галоп, белые бриджи Патриции оказались залиты алым вином.

В отчаянье бросив взгляд на расплывающиеся по брюкам пятна, она услышала слова Мигеля:

– На сегодня, мадемуазель, это все.

– Мистер Кардига! – закричала она ему вдогонку, так как он уже повернулся и пошел прочь. Теперь он остановился, повернулся к ней лицом, посмотрел на нее. А она высоко подняла наполовину расплескавшийся бокал. – Пью за вас! Поздравляю! Вам опять удалось добиться своего!

Пальцы Мигеля барабанили по телефонному аппарату, пока он дожидался, когда же его соединят с Лиссабоном. Из окошка ему было видно, как едет на своей аппалачской лошадке Патриция, за безродным конем плелся пятнистый пес.

Необходимо было отдать ей должное – она никогда не забывала объехать всю ферму, ни утром, ни вечером. Он чуть ли не раскаивался в том, что заставил ее погубить столько пар бриджей, и в то же время был втайне более чем удовлетворен успехами, которые она делала. Не так-то ему будет просто заполучить Ультимато обратно. Разумеется, Мигель никогда не делал ей никаких комплиментов, но в последнее время тон его критических замечаний несколько смягчился. – Алло!

Трубку взял Эмилио.

– Догадайся, кто звонит.

– Ах, это ты, Мигель. Ты что, уже вернулся в Лиссабон?

– Нет еще.

– Ты сказал мне, что вернешься через неделю. А прошло уже почти два месяца. Что-нибудь не так?

– Наоборот, все идет слишком так, как надо. Она оказалась превосходной наездницей.

– Так она еще не возненавидела лошадей?

– Нет, но еще один ящик периквиты мне не помешал бы.

– А что, она любит вино?

Эмилио продолжал поддразнивать друга, а глаза того невольно по-прежнему следили за Патрицией. Сейчас она спешилась и осматривала коня, проверяя, не повредил ли он копыта. Мигель увидел, как с ветви тополя слетел золотой лист и мягко опустился ей на голову. Солнечный луч, упав на листок, превратил его в искрящийся светом топаз. Мигелю стало жаль, когда Патриция поднялась во весь рост, а листок соскользнул наземь.

К тому времени, когда он закончил разговор с Эмилио, она уже ушла.

Мигель пустил Ультимато стелющимся по земле галопом через весь луг, но, едва заметив Патрицию, сменил темп и повел коня простой рысью. Патриция вышла из маленького застекленного домика, над входом в который была прибита табличка «Инсекторий».

Она озадаченно посмотрела на него.

– Чем я могу помочь вам, мистер Кардига?

– Мадемуазель, меня интересует это строение. Конюхи называют его «жукоторий». Что это такое – «жукоторий»?

Засмеявшись, она прикрепила к седлу Спорта два стеклянных сосуда, в которых кишмя кишели какие-то насекомые, и села на лошадь.

– Вот и конюхи тоже смеются, – сказал Мигель.

– А на самом деле в этом нет ничего смешного. Я здесь выращиваю хороших жуков, чтобы не опылять инсектицидами свои розы.

– Как это вы выращиваете хороших жуков?

– А я скармливаю им плохих жучков, которых тоже выращиваю. Можете посмотреть там, на окне, на листьях люцерны. Но плохих жучков я тут держу взаперти.

На лице у Мигеля можно было прочесть явное недоумение.

– Но как же вы их отличаете друг от друга?

– Рафиды – это плохие жучки – черного цвета, а хорошие – она указала ему на сосуд с насекомыми, – красного. Это, кстати, самки. Когда у меня набирается достаточно хороших жучков, я отвожу их в розарий – и они поедают плохих.

– Ну да, понятно.

Судя по его наморщенному лбу, ему как раз ничего не было понятно. Хотя, как знать, возможно, он был, наоборот, первым человеком, который хоть что-то понял.

Патриция пустила Спорта вскачь и с удивлением обнаружила, что Мигель поскакал следом за ней, хотя и поддерживая такую дистанцию, чтобы им не удавалось говорить друг с другом, не переходя на крик.

Она подъехала к огороженному участку, площадью в один акр, на котором был разбит розарий, открыла сосуды и выпустила насекомых; те, загудев, зигзагами устремились туда, где цвели последние в том сезоне розы.

– А почему розы туг в основном белые, – неожиданно спросил Мигель.

– Белые розы были любимыми цветами моей матери.

Мне кажется, перебравшись сюда, я действовала, главным образом, по наитию. Мне хотелось воскресить лучшую пору моего детства – еще до всех несчастий…

Она резко оборвала разговор. Не сказав больше ни слова, она поехала на пруд с утками, а потом к курятнику.

Есть что-то забавное и трогательное в том, как она управляется со своей живностью, подумал Мигель. Она не походила ни на фермершу, озабоченную грядущими барышами, ни на сентиментальную девушку, забавляющуюся с живыми игрушками. Ему не удавалось подыскать этому точного определения. Пожалуй, она обращалась со своей живностью, как мать – с детьми.

В течение долгого времени они в молчании ехали по густому ковру из опавших листьев. Перед небольшим подъемом Патриция сдержала коня. Мигель остановил своего с нею рядом.