Дао Евсея Козлова - [42]

– А вы что же?

Он протянул ко мне сложенные ладони, из которых беззвучно сыпался песок. Я покачал головой:

– Я не верю в ваше ученье и в спасение, дарованное Буддой.

– А верите ли вы в дождь?

Странный вопрос.

– В дождь? Зачем мне верить в дождь. В него верь или не верь, а вон он идет.

Доржиев кивнул:

– Правильно. Верите ли вы в спасение или нет, оно существует. Верите вы или нет в существующий порядок вещей, это ничего не меняет. Он есть. Верите вы или нет в свое место в этом порядке, не важно, вы все равно его занимаете.

Из его ладоней по-прежнему сыпался песок. Я подставил свои, и в них потекла смешавшаяся в пеструю кашу мандала. За неимением какой бы то ни было емкости, я ссыпал песок прямо в карман пальто.

Потом я ушел домой, не хотелось растерять тихую радость, певшую у меня в душе.

* * *

Пасха у меня вышла в этом году очень грустной. Мало того, что нет вестей от Климента. А это очень беспокоит. Жив ли? Гонишь прочь от себя такие мысли, но они возвращаются и возвращаются. Я пишу ему, пишу Птушке. Но письма мои словно проваливаются в бездну. Ответов нет. Жозефина, птица моя певчая, ну ты-то могла бы написать пусть сколь угодно коротенькое письмецо. Прочирикать мне хоть пару слов…

От меня съехали Кудимовы. Как раз накануне Пасхи. Два дня я решался на разговор с Вениамином. Наверное, лучше бы не решился. Хотя, кто знает, что лучше. Какая правда правильная. Долго думал, как начать разговор. Спросить, где задерживается так долго по вечерам? Но ведь он может отговориться чем-то. Или спросить, не читает ли он нелегальную литературу? Я прокручивал так и этак в голове варианты, не придумал ничего и, дождавшись, когда Кудимовы отужинают, позвал Вениамина к себе в комнату. Сели в креслах перед моим письменным столом. И, севши, прямо в лоб заявил ему, что знаю о его причастности к социалистам-революционерам. Он, не задумываясь, ответил:

– Да, это правда.

И прямой взгляд глаза в глаза. Взгляд уверенного человека. Не будучи подготовлен к такому однозначному ответу, я нашелся только спросить:

– Но почему?

Сам я прекрасно понимал, что не это я должен был спросить. На такой вопрос я и сам могу ответить: потому что война, потому что жизнь наша несется по все более кривым рельсам, потому что, проводя свое время среди рабочих, занимаясь защитой их интересов, да что там, ведь и сам Вениамин – рабочий человек, он проникся их взглядами, их чаяниями, их идеологией. Не «почему» надо было спросить, а скорее, «зачем» или «куда», куда заведет его этот путь. А я как кисейная барышня – «Почему?», еще бы руками всплеснул от избытка чувств. И ожидаемо в ответ получил лекцию о прогнившем самодержавии, достигшем крайней точки – чуть подтолкнуть и покатится. О том, что главное дело рабочего класса – это самостоятельное освобождение от гнета империализма, а главная задача социалистов-революционеров – агитация рабочих, организация их выступлений, сплочение и так далее, и так далее. У меня было ощущение, что не своего друга я слушаю, не его слова и мысли, а зачитываемую вслух статью, так четко и округло звучала пересыпанная «учеными» словами речь Вениамина. Самодержавие… борьба… объединение… профессиональные союзы рабочих… агитация… социализм… – повторы одних и тех же терминов: «чирик-чик-чик, канареечка-пташечка, жалобно поет…», а что за ними, за словами этими, есть ли там его личная, собственная позиция, продуманная, выстроенная, выстраданная, или только слова… слова… слова…

– Но ведь война…

– Что война? Война развязана преступными правительствами империалистических держав. Война может и должна стать толчком к восстанию как в России, так и в Германии, это приведет к свержению нынешней власти… (чирик-чик-чик).

– А дальше?

– Дальше Учредительное собрание, демократизация общества, социализация земли… (чирик-чик-чик).

– А террор? Вот скажи мне, Вениамин, неужели ты, лично ты, готов стать террористом. Вот ради этих красивых слов, что ты мне тут наговорил, ты готов сам идти и убивать. Убивать людей. Живых, теплых. Целовавших своих жен, детей, смеявшихся, гладивших своих собак…

Он как-то смешался, перестал смотреть твердо мне в глаза, отвернулся, взял со стола карандаш, стал вертеть его в пальцах. Сомнения, значит, все же есть в нем сомнения…

– Боевики не убивали людей, а казнили преступников, виновных в смерти десятков, сотен рабочих. Террор не принес результата, того, на который был рассчитан. Мы не поддерживаем индивидуальный террор.

– А если бы принес тот результат. И какой, кстати, по твоему мнению, это должен быть результат?

Продолжая мучить мой карандаш, он ответил:

– Террор должен был подтолкнуть массы к выступлению… к восстанию…

По-моему, он захлебнулся в своих словах. По-моему, он никогда раньше не проговаривал этих своих истин вслух. И сейчас, проговаривая, захлебнулся. Одно дело – читать глазами, другое дело – выговорить вслух так, чтобы убедить кого-то другого. На мгновение мне показалось, что я не то чтобы победил, нет, но заставил его задуматься над тем, что жило, билось в его мозгу. Мне показалось.

– Может статься, ты решил, что я агитирую тебя. Нет, Евсей, ни в коем разе. Это бессмысленно. Есть только один путь. Один, понимаешь. Рабочий класс, крестьянство и интеллигенция. Только эти слои, люди, зарабатывающие своим трудом, только они способны идти по пути революционного преобразования общества. Остальные – на обочине. Остальных сметет революционный вихрь.