Дао Евсея Козлова - [19]
Вот так прошел мой визит в сыскную. Оттуда я вернулся к брату, но Елена сказала, что он все еще спит и проспит почти сутки, так пообещал доктор.
Вечером переговорил с Кудимовым. Рассказал ему всю эту ужасную историю и попросил никогда никому ничего не говорить про свои чертежи и василек. А расспрашивать будут, в этом я абсолютно уверен.
Сегодня с утра я у Климента, пришел рано, даже не позавтракал, спасибо Елене, напоила чаем. Брат еще не проснулся, я сидел и ждал его пробуждения. Каким-то образом вся вчерашняя история прошла мимо детей. Ну Санька, понятное дело, в гимназии, самый маленький ничего все равно не понял, а Дорофей был в детской, Елена как раз с ним занималась рисованием, когда приходили из сыскной. Мальчик так любит рисовать, что ни за что бы не бросил этого занятия из любопытства посмотреть, кто там пришел. Поэтому он все пропустил. Потом детям мать сказала, что папа заболел, лег отдыхать.
Наконец он проснулся, и я вошел к нему в кабинет. Климент сидел на кушетке, кутаясь в стеганый халат, осунувшийся, но внешне спокойный.
– Как ты?
– Нормально. Очухался. Если вопросов у полиции ко мне не будет, то через три дня мне уезжать, отпуск кончается. Да, наверное, какую-то справку надо у них взять, объяснить, почему Христо из отпуска не вернулся.
Тут его голос поглушел и как-то перекрутился, было видно, что брату с трудом даются эти слова. Он помолчал. Потом спросил:
– Который час? Надо бы помянуть раба божия… Ты пойди к Елене, я сейчас оденусь и выйду. Не беспокойся, Сей, со мной все в порядке.
Он назвал меня детским прозвищем, давно я этого не слышал.
Я был абсолютно уверен, что нас не оставят в покое. Я имею в виду это дело с Зеботтендорфом и убийством доктора Христева. Каждый день ждал, что придут с Офицерской, что будут расспрашивать и меня, и Кудимова, и брата моего. Но нет. Никто не приходил. Как будто ничего и не было. Климент уехал через три дня, никто его не задерживал. Прощанье вышло грустным. На веселье, отправляя любимого человека под пули и снаряды, рассчитывать не приходится, но в этот раз было совсем тяжело, даже дети это почувствовали. Но, так или иначе, Климент уехал, а мы остались, и постепенно жизнь вошла в привычную колею, обеды у Елены, вечерний чай с Кудимовыми… Все свои штудии, всю эту восточную философию, все, что пришло ко мне от этого человека, даже называть его имя, ни настоящее, ни фальшивое, не хочу, все это я выбросил. Отнес на кухню, швырнул в корзину для растопки и настоятельно потребовал от Ксении, чтобы первым делом сожгла всю эту гадость. Последней в корзину полетела «Книга Пути». Правда, на другой день я помчался на кухню и, слава богу, книга была цела, маленькая, она завалилась сбоку под бумаги, которым Ксения уже дала ход. Все-таки бедняга Лао-Цзы не виноват в нашей трагедии, я его помиловал. А остальное – в топку, в топку!
По вечерам город превращается в пустыню, темную, ледяную пустыню. Все закрывается рано, трактиры, рестораны в одиннадцать вечера, а магазины вообще в семь. Выходить на улицу незачем. Мороз, ветер, хруст снега под ногами. Только таксомоторы проносятся с ослиными воплями клаксонов.
И все-таки пришли… Вернее, пришел. Судебный пристав. Мы встретились во дворе, я вышел в пятом часу, чтобы купить что-нибудь к чаю, ситного, может быть, конфет, и вижу, дворник наш Пантелеймонов разговаривает с каким-то господином, статным таким, весьма представительным, одетым в новомодную бекешу, на шее франтовский белый шарф, и на голове – каракулевая серая шапка-пирожок. Был он примерно моего роста, но моложе, лет тридцати. Лицо худое и бледное, в обрамлении небольших рыжеватых бачек, волосы из-под шапки тоже светлые, с рыжиной, как ячменная солома. Весь он был какой-то соломенный, теплый. Даже глаза, как бы восточного разреза, светились желтым кошачьим светом. Я прохожу, а дворник на меня рукой указывает, ну и этот господин сразу ко мне, здравствуйте, мол, не уделите ли время, я, мол, судебный следователь такой-то, и карточку визитную мне протягивает. Я карточку прочитал: «Карбасов Иван Матвеевич», и там еще номер телефонный указан. Пришлось уделить время. Я сказал ему, что дома у меня жильцы и разговаривать при них мне бы не хотелось, он согласился с тем и предложил пойти вот хоть в «Вену», там и переговорить по интересующим его вопросам.
И мы оказались в «Вене», как и в тот памятный скорбный день. Но в этот раз заняли небольшой кабинет, стоило только господину Карбасову кивнуть головой, как кельнер быстро провел нас через заполненные посетителями залы и открыл неприметную дверь за бархатной гардиной. И в чайнике на этот раз был самый обыкновенный чай, не особо, надо сказать, крепкий, и к нему та же чайная «закуска»: крендельки-печенюшки и варенье в вазочке.
Следователь слушал меня внимательно, не перебивая, совсем не так, как это было на Офицерской в сыскной части. Он пил чай из пузатой, как тыковка, чашки маленькими глотками, смотрел на меня своими кошачьими глазами, иногда кивал или качал головой, иногда удивленно поднимал узкую бровь. Я пересказал ему все, что говорил мне доктор Христев, все, что сам я знал про Зеботтендорфа, или, если уж называть его настоящее имя, про Рудольфа Глауэра, все, что терзало мой мозг прошедшие после убийства дни и недели. И даже зачем-то про свои «изыскания» в восточной философии, на которые, собственно, он меня и сподвиг. Я закончил, и повисла тишина. Карбасов допил свой чай, потрогал чайник: «Холодный уже…», звякнул в колокольчик, подозвал официанта и велел принести свежего чаю, покрепче и погорячей. Буквально через несколько мгновений на столе появился новый чайник. Следователь налил чаю сначала в мою чашку, потом себе:
Дмитрий Алексеевич Мачинский (1937–2012) — видный отечественный историк и археолог, многолетний сотрудник Эрмитажа, проникновенный толкователь русской истории и литературы. Вся его многогранная деятельность ученого подчинялась главной задаче — исследованию исторического контекста вычленения славянской общности, особенностей формирования этносоциума «русь» и процессов, приведших к образованию первого Русского государства. Полем его исследования были все наиболее яркие явления предыстории России, от майкопской культуры и памятников Хакасско-Минусинской котловины (IV–III тыс.
Книга представляет собой исследование англо-афганских и русско-афганских отношений в конце XIX в. по афганскому источнику «Сирадж ат-таварих» – труду официального историографа Файз Мухаммада Катиба, написанному по распоряжению Хабибуллахана, эмира Афганистана в 1901–1919 гг. К исследованию привлекаются другие многочисленные исторические источники на русском, английском, французском и персидском языках. Книга адресована исследователям, научным и практическим работникам, занимающимся проблемами политических и культурных связей Афганистана с Англией и Россией в Новое время.
Сэкигахара (1600) — крупнейшая и важнейшая битва самураев, перевернувшая ход истории Японии. Причины битвы, ее итоги, обстоятельства самого сражения окружены множеством политических мифов и фальсификаций. Эта книга — первое за пределами Японии подробное исследование войны 1600 года, основанное на фактах и документах. Книга вводит в научный оборот перевод и анализ синхронных источников. Для студентов, историков, востоковедов и всех читателей, интересующихся историей Японии.
В работе впервые в отечественной и зарубежной историографии проведена комплексная реконструкция режима военного плена, применяемого в России к подданным Оттоманской империи в период Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. На обширном материале, извлеченном из фондов 23 архивохранилищ бывшего СССР и около 400 источников, опубликованных в разное время в России, Беларуси, Болгарии, Великобритании, Германии, Румынии, США и Турции, воссозданы порядок и правила управления контингентом названных лиц, начиная с момента их пленения и заканчивая репатриацией или натурализацией. Книга адресована как специалистам-историкам, так и всем тем, кто интересуется событиями Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., вопросами военного плена и интернирования, а также прошлым российско-турецких отношений.
Работа видного историка советника РАН академика РАО С. О. Шмидта содержит сведения о возникновении, развитии, распространении и критике так называемой «новой хронологии» истории Древнего мира и Средневековья академика А. Т. Фоменко и его единомышленников. Подробно характеризуется историография последних десятилетий. Предпринята попытка выяснения интереса и даже доверия к такой наукообразной фальсификации. Все это рассматривается в контексте изучения современного общественного исторического сознания и тенденций развития науковедения.
Предлагаемая книга впервые в отечественной историографии подробно освещает историю Германии на одном из самых драматичных отрезков ее истории: от Аугсбургского религиозного мира до конца Тридцатилетней войны. Используя огромный фонд источников, автор создает масштабную панораму исторической эпохи. В центре внимания оказываются яркие представители отдельных сословий: императоры, имперские духовные и светские князья, низшее дворянство, горожане и крестьянство. Дается глубокий анализ формирования и развития сословного общества Германии под воздействием всеобъемлющих процессов конфессионализации, когда в условиях становления новых протестантских вероисповеданий, лютеранства и кальвинизма, укрепления обновленной католической церкви светская половина общества перестраивала свой привычный уклад жизни, одновременно влияя и на новые церковные институты. Книга адресована специалистам и всем любителям немецкой и всеобщей истории и может служить пособием для студентов, избравших своей специальностью историю Германии и Европы.