Дао Евсея Козлова - [18]

– А Климент?

– Он у себя. Он плачет. Я не знаю, что делать, я никогда не видела, чтобы он плакал. Пожалуйста, сделай что-нибудь, помоги.

Климента я застал в его кабинете. Он сидел за столом, опустив лицо в ладони, плечи его тряслись, он плакал. Я позвал его по имени. Он поднял на меня глаза, лицо его было красным, зареванным.

– Что случилось, Климент?

– Кто-то убил Христо. Зачем, почему, я не понимаю. Он три войны прошел. Три! И вот здесь, в мирном городе, посреди улицы…

– Как это произошло, – я хотел, чтобы он стал мне рассказывать, чтобы боль его со словами вырвалась наружу, перестала давить сердце, чтобы от этого ему стало легче.

– Вчера после ресторана ты пошел к себе, а Христо решил меня проводить, он считал, что я слишком пьян, чтобы дойти до дома. Он довел меня до парадной, мы простились, и он отправился к себе, он снял комнаты в доходном доме на Алексеевской за Храповицким мостом. А потом… – Климент судорожно сглотнул, рыдания пережимали ему горло, он не мог продолжать.

Я обнял брата за плечи и, приподняв, вывел из-за стола, уложил его на кушетку, стоящую здесь же в кабинете, укрыл пледом. Что было делать дальше? Я попросил Елену вызвать к нему доктора. Тот пришел достаточно быстро, сделал Клименту успокоительный укол, и брат заснул. Потом Елена рассказала мне сама то, что знала про это убийство. Утром к ним пришел какой-то чин из сыскной части. По его словам, на доктора напали, когда он свернул на Адмиралтейский канал. Ничего не взяли, ни портмоне, ни документов, ни часов, на ограбление не похоже.

– Как его убили? – спросил я. Елена, и без того побелевшая от переживаний, при этом вопросе побледнела почти до прозрачности:

– Ему перерезали горло.

Меня как током ударило. Прямо перед глазами встала картинка: вот доктор сворачивает с Благовещенской площади в темноту Адмиралтейского канала, идет вдоль кованой решетки. Внизу – черная, почти невидимая вода, за ней мрачные громады корпусов Новой Голландии. Он останавливается закурить. Достает из кармана помятую пачку «Норда», спички… Чиркает о коробок, маленький огонек загорается перед его лицом. На мгновенье он ослеплен этим светом, вокруг только плотная чернота. И в этот момент позади него вырастает высокая фигура. Упершись коленом в спину Христеву, убийца левой рукой резко дергает назад голову доктора (шляпа слетает у того с головы и падает в невидимую воду канала), а правой перерезает ему горло под самым подбородком. Кровь, вырвавшись из раны, заливает щегольское светлое пальто, брызги ее попадают на руку, сжимающую нож, на зеленом глянце перчатки расплываются черные трупные пятна.

Громкая переливчатая трель, это свистит дворник, он закрывал подворотню в двадцати метрах дальше по набережной. Убийца отступает назад и растворяется в темноте. Когда на свист дворника сбегаются городовой с площади и военная охрана с острова, им достается только залитое кровью мертвое тело, привалившееся к ограде канала.

Иду в полицию.

* * *

На Офицерской в сыскной части ходил из кабинета в кабинет, никто не мог сказать, кто занимается убийством на Адмиралтейском канале. Наконец оказался в узкой полутемной комнате, окно закрыто шторой почти полностью, два стола, за одним – чин в погонах, за другим, видимо, писарь, низко склонив голову под электрическою лампой, пишет что-то, перо быстро летает по бумажному листу. Я спросил, оказалось, мне сюда. Имя-отчество представившегося мне полицейского я не запомнил, потому как разговор у нас получился какой-то сумбурный, скачущий с места на место. Впечатление было такое, что этот чин все старался меня запутать, чтобы я, сбившись, случайно высказал ему некие скрытые мною мысли, а еще лучше сразу бы признался в убийстве господина Христева. А фамилия его была вроде бы Никеев. Или Никифоров? Ладно, пусть будет Никеев.

Я сразу сказал, что подозреваю, нет, что абсолютно уверен в том, что убийца – Зеботтендорф, и попытался выстроить все события прошедшего дня по порядку. Но Никеев сразу перебил меня:

– Зеботтендорф – ваш приятель?

– Я так полагал до вчерашнего дня.

– И что, он обсуждал с вами свое желание убить господина Христева?

– Как он мог обсуждать это желание, если и он, и я только вчера встретились с доктором Христевым. И это, как вы говорите, желание, могло у него возникнуть только после встречи с доктором, а тогда он, Зеботтендорф, сразу ушел и ничего обсуждать со мной не мог.

Хотя я в самом начале сказал, что мой брат, придя ко мне вместе с Христо Христевым, представил нас, и это была наша первая и, увы, последняя с ним встреча, Никеев пару раз, опять же перебивая, спрашивал, как давно мы были знакомы с доктором, что он мне говорил про Зеботтендорфа и прочее.

– Господин Христев говорил вам, что опасается за свою жизнь? Что боится вашего приятеля? Может быть, тот угрожал ему? Он говорил вам об этом?

Эти пустые, запутывающие скачки в нашей беседе не прекращались, но я все же вел свой рассказ дальше. И когда я пересказал то, что мне поведал несчастный доктор и что Зеботтендорф – это на самом деле бывший турецкий юзбаши и, возможно, германский шпион Рудольф Глауэр, Никеев стушевался, скис и, извинившись, вышел из кабинета. А писарь все скрипел и скрипел своим пером, не поднимая головы, словно не замечая моего присутствия. Минут через пятнадцать-двадцать Никеев вернулся, и с ним был еще один человек в штатском, но, видать, не простой, лет пятидесяти с лишком, холеное лицо, темные бакенбарды, глаза, прямо вгрызающиеся какие-то глаза. Представиться он не счел нужным. Присел бочком на край стола, за которым сидел Никеев, и, так сверху вниз глядя, начал расспрашивать опять с самого начала, когда я познакомился с Зеботтендорфом, как часто мы виделись, что он мне говорил, чем интересовался, бывал ли у меня и приглашал ли к себе. Про свои визиты к нему на Измайловский, а и было-то их всего раз, два и обчелся, я рассказал без утайки, и про то, что познакомил нас капитан Лиферов, и что представил он немца как своего друга тоже, а вот про историю с чертежами Вениамина – молчок, еще не хватало его впутать в эту грязное дело. Выслушав все, этот полицейский в штатском в приказном тоне велел Никееву записать все адреса: мой, Лиферова, Зеботтендорфа – и первым делом отправить кого-нибудь на Измайловский. Потом, едва кивнув мне на прощание, он вышел.