Дао Евсея Козлова - [16]

– Ну что ж, в ресторан так в ресторан. А куда пойдем?

– В «Вену», только в «Вену», братец.

Я рассмеялся:

– Нет такого ресторана, Климент.

– Как нет, мы только что мимо проходили, что ты меня морочишь.

– Нет, брат, это теперь «Ресторан Соколова», а никаких «Вен» в Петрограде быть не может. Привыкай.

– Ну, Соколов так Соколов. Пошли, пошли, мы стр-р-рашно голодны с Христо.

И мы пошли, хотя что там идти, только на ту сторону Гороховой перейти, и вот мы в «Вене». Переименования переименованиями, патриотизм патриотизмом, а все равно все говорят «Вена».

Народу было немало, мы оставили свои пальто у гардеробщика, и кельнер предложил нам занять кабинет, но Климент замахал на него руками:

– Нет, нет, только в зале, и посадите нас там, где публики побольше.

Тот посмотрел на нас недоуменно, обычно ищут место поукромнее, но провел к столику туда, где вокруг все было занято, во второй зал с буфетом. Это, надо сказать, знаменитое помещение: по всем стенам картины современных художников, автографы писателей в рамочках, а в самой середине стол, скатерть на котором расписана подписями, рисунками, акварельными картинками, некоторые подписи даже вышиты поверх золотой ниткой. Теснота, гомон, то, что мой брат и хотел. Он радостно озирался по сторонам:

– Ты посмотри, посмотри! Господи, какая красота, все здесь, как до войны. Не представляешь, как я рад все это видеть.

Я пишу все это, чтобы удержать ту светлую радость, которую я испытал, глядя тогда на Климента, я и сам был доволен этой круговертью, кто-то махал руками знакомцам, кто-то приглашал приятеля к своему столику, у буфетной стойки – толпа, смех, вскрикивания. Я еще не знал и совершенно не чувствовал, что сейчас мне будет нанесен удар, такой, что приведет меня в полнейшее смятение, сомнет меня. Ну да по порядку, все же.

Мы наконец успокоились, углубились в поданные нам карты меню. Блюда, как, наверное, теперь повсюду, носили в основном русские названия, кроме этого было кое-что из кавказской кухни с непременной пометкой «для любителей». Мы с братом хором заказали рыбную селянку, котлетки из рябчика и на холодное заливную утку, а товарищ Климента – бифштекс с картофельным гратеном, суп из белых грибочков и салат с перепелиными яйцами и раковыми шейками. Настоящий пир не мыслим без соответствующих напитков, как можно начинать селянку без рюмочки ледяной водки. Но увы, увы. Климент, однако, подмигнул мне и подошел к буфетной стойке. Пошептался с буфетчиком, и вот нам на подносе несут два пузатых чайника, чашки и чайную закуску – крендельки крохотные, печенье сахарное да варенье в хрустальной вазочке. В одном чайнике водка, подкрашенная в чайный цвет в дубовой бочке, в другом – массандровский портвейн.

– Вот и жизнь хороша, – Климент улыбался, с довольным видом потирая руки.

Мы сидели, обедали, разговаривали, смеялись, мой брат рассказывал всякие случаи из своей практики, но только смешные или героические, ничего печального, ничего страшного, убийственного, все это было глубоко спрятано, оставлено на время. Христо Васильевич больше отмалчивался или коротко комментировал истории Климента, было понятно, что многое они пережили вместе. Спустя какое-то время я вышел к телефонному аппарату, хотел узнать, вернулись ли домой Кудимовы, в нынешнее воскресение они по утру уехали в свое Мартышкино, проведать жильцов. Когда я вышел из телефонной, оказалось, Христо поджидает меня.

– Вы меня извините, я хотел вас спросить, давно ли вы знакомы с человеком, которого представили нам, я забыл, как вы назвали его фамилию.

– Родион Иванович Зеботтендорф. Знакомы мы с марта месяца, то есть около полугода. А, собственно, чем вызван этот ваш вопрос?

Господин Христев посопел немного, переминаясь с ноги на ногу, почесал нос своими длинными пальцами:

– Еще раз прошу извинить меня, я не хотел при вашем брате говорить, но вам сказать должен. Фамилия этого человека не Зеботтендорф. Это Рудольф Глауэр, немец, я встречался с ним два года назад во время Балканской войны, второй, самой короткой.

Христев смотрел на меня виновато, как будто рассказывал про себя что-то стыдное. Я возразил ему:

– Вы же сами говорили, что зрительной памяти у вас совсем никакой нет. Как же вы можете утверждать?

– Я не договорил тогда. У меня действительно плохая память на лица, но за одним исключением, я прекрасно помню всех, кого лечил. Абсолютно всех. А Глауэра я лечил дважды за один месяц. Тут уж перепутать трудно.

Он достал из кармана брюк мятую пачку «Норда», вытащил одну папиросу, размягчил пальцами, дунул в нее, покрутил еще немного в руках и убрал обратно в пачку. Видно было, что он волнуется, не хочет продолжать свой рассказ, поэтому тормозит сам себя, но и уйти от темы уже не может. И господин Христев продолжил:

– Я, как вы поняли, болгарин. В тринадцатом году во время войны был полковым врачом болгарской армии. Глауэр попал в плен в июле, был он юзбаши, капитаном турецкой кавалерии Энвер-бея. Был ранен в ногу, падая, зацепился за стремя, и лошадь тащила его по земле, по камням и колючкам. Когда его доставили ко мне в лазарет, остатки мундира висели на нем клочьями, сам он был весь в запекшейся крови. Но ничего серьезного, пулевое ранение верхней трети бедра, кость не задета, повезло, ушибы, царапины, легкое сотрясение мозга. Вскоре он уже выходил на воздух покурить, а еще через пару дней его должны были отправить с остальными пленными в тыл. Но вышло совсем по-другому. Войну мы уже фактически проиграли, турки гнали нас из Фракии, и вслед за армией уходили сотни беженцев, болгар, живших на этих землях годами и веками. Турки считали нас агрессорами, с мирным населением не церемонились, вырезали целые деревни. При лазарете был парнишка один лет тринадцати, может, четырнадцати, звали его Михал, всех в его деревне убили турки.