Дантес выстрелил - [4]

— Кто? Реет?.. Гм... Мне это ровным счетом ничего не говорит. Почему вы занимаете чужие места? Где ваша карточка?

— Я плевать хотел на ваши карточки! Где хочу, там и сажусь!

— Что??? — удивляясь нахальству Реста, спросил Мануйлов и добавил официаль­но: — Будьте добры, освободите место.

— Я ленинградский корреспондент «Литературной газеты». Понятно? И освобож­дать место всяким писателям и литературоведам не буду. А о вас завтра будет в газете.

В бессильной злобе Мануйлов отошел и сказал Тынянову:

— Вечно с ним истории. Постеснялся бы Пушкина. Слушайте, сейчас скандал устраивать неудобно, постойте минутку, я вас куда-нибудь пристрою.

Наконец гости уселись и официанты забегали между столами. По случаю торже­ства они были одеты героями пушкинских произведений: Борис Годунов в шапке Мономаха, Пугачев в цепях, Скупой рыцарь в латах и статуя Командора, облицованная под мрамор.

Подавались специально литературные блюда:

Шекснинска стерлядь золотая,

Каймак и борщ уже стоят;

В графинах вина, пунш, блистая

То льдом, то искрами, манят...

Золотая рыбка в томате, ростбиф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет, живой лимбургский сыр, золотые ананасы и Страсбурга пирог нетленный. — Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; открыли крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе.

На миг умолкли разговоры;

Уста жуют. Со всех сторон

Гремят тарелки и приборы,

Да рюмок раздается звон.

Уста жуют...

Но вскоре гости понемногу

Подъемлют общую тревогу.

Никто не слушает, кричат,

Смеются, спорят и пищат.

Раздается голос профессора Мануйлова, все смолкают.

— Дорогие друзья! — говорит он. — Мы собрались сюда для того, чтобы отпраз­дновать юбилей нашего дорогого Александра Сергеевича (бурные, долго не смолкаю­щие аплодисменты). Сегодня ему исполняется 135 лет. Пожелаем ему дальнейшей счастливой жизни и плодотворной работы. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают в едином порыве. Крики «Ура!», «Да здравствует Александр Сергеич!», «Да здравствует великий Пушкин!»)

Пушкин смущенно благодарил.

Следующим взял слово Мирский. Все встали, держа бокалы.

— Товарищи. Еще тогда, когда Александр Сергеич спал, я написал статью. Статья имела своей целью вывести Пушкина из заколдованного круга социологических характеристик. Если я не ошибаюсь, она была одной из первых после Луначарского, подошедших к Пушкину с этой точки зрения.

— Спасибо, — сказал Пушкин.

— В то время в критике никто этого вопроса не поднимал. Литературоведение считало неприличным заниматься такой «вкусовщиной». По своей основной установке моя статья соответствовала направлению, в котором росла наша критика.

В разных концах зала раздалось шиканье.

— Корней Иванович, — обратился Маршак к Чуковскому, — вы чувствуете, кому он провозглашает тост? По-моему, себе.

— Ближе к теме! О Пушкине давайте! — раздались возгласы.

Мирский продолжал:

— Я знаю, что я...

— Опять «я».

— Что я люблю Пушкина больше, чем кто бы то ни было другой...

— А откуда он знает, как мы любим? — шепнул Томашевский Пумпянскому.

— Мы должны любить Пушкина, как его любил Маяковский, любить сильно, но «живого, а не мертвого».

— «А не мумию», — поправил кто-то.

— Что он его хоронит? — шепнул Благой Модзалевскому.

Пушкин не знал, куда деваться.

— У меня после такой речи икота, — шепнул он Благому.

Наконец Мирский закончил и поднес бокал ко рту. Все присутствующие со вздохом облегчения осушили свои бокалы. Кое-кто жидко поаплодировал.

Затем встал профессор Десницкий и сообщил, что он желает сказать пару слов. Все снова наполнили бокалы и встали.

— Товарищи. Я не хочу открывать здесь диспута. Сами понимаете, к чему он иногда приводит. А здесь такие богатые сервизы... Но все же и я немного скажу... Не в пример предыдущему оратору...

— Он с Мирским не в ладах, — пояснил кто-то.

— ...я буду говорить о нашем Александре Сергеевиче и только о нем. Товарищи! Поэзия Пушкина долетаргического периода — высшее достижение помещичьего об­щества. Гениально выражая мысли и чувства поместною дворянства, которое перерождалось в буржуазию, являясь поэтом исторически прогрессивною класса, Александр Сергеевич в то же время крепко связан с дворянством в целом, связан с классом обреченною феодальною общества. Отсюда феодальные мотивы его идеоло­гии, отсюда примирение с действительностью.

Что касается послелетаргического периода его творчества, то, живя с исторически прогрессивным классом, Александр Сергеевич откинул старинные мотивы обреченною феодальною общества, встречавшиеся в его идеологии, отбросил он также и мысли И чувства той части поместною дворянства, которая перерождалась в буржуазию, то есть целиком и полностью сжился с нашей эпохой.

Руки, державшие бокалы, тряслись, как в лихорадке. Присутствующие жадно ловили слова. Официанты, несмотря на цепи Пугачева и мрамор Командора, бесшумно порхали между столами.

— Я кончаю, товарищи. Желаю вам, Александр Сергеевич, еще долго здравство­вать на пользу нашей великой родины!

Аплодировали. Встал Пушкин.

— Друзья мои. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сейчас говорили. К моему великому сожалению, я не могу ответить вам такой же блестящей речью: я еще не усвоил необходимую для этого терминологию. Еще раз искренне благо­дарю.