Данте в русской культуре - [84]

, но оба оспаривали ее истолкование, т. е. понимание «высшей реальности», которая была целью и сутью символического искусства. В этом споре Данте вновь оказался на пересечении мнений. В рецензии на книгу Иванова «По звездам» Эллис писал: «Мы вполне присоединяемся к лозунгу В. Иванова „a realibus ad realiora“, но, ритмически восходя по ступеням, ведущим к несказанному ens realissimum (лат. „реальнейшее сущее“. – A.A.), мы сознаем, что с каждой новой ступенью мы ближе и ближе к царству действительно-сущих (по Иванову, „реальных“), бессмертных образов и идей и все дальше и дальше от чувственно-эмпирической реальности, что наше восхождение есть не искажение физически данного, низшего мира, а раскрытие в нем доселе незримых аспектов и планов; говоря языком теософии, наше восхождение есть переход от низшего физического идеала к астральному и ментальному, на котором созерцание подлежит уже иным законам и на котором все прежние „реальности“ окажутся „призраками“. Путь же этого восхождения бесконечен.

„Рай“ Данте и конец „Фауста“ (II части) – лучшее, – продолжал Эллис, – что есть в мировой мистической поэзии – является художественно-символическим изображением именно этого восхождения „a realibus ad realiora“, но… у Данте и у Гёте это восхождение вместе с тем есть и универсальная метаморфоза всего сущего, т. е. именно преобразование, а не подражание»[763].

Pendant оппонентам Вяч. Иванов заявлял: «…реалистический символизм – откровение того, что художник как реальность видит в кристалле низшей реальности»[764].

В отличие от Эллиса Иванов был далек от мысли искать связи Данте с теософией. Более того, он считал средневекового поэта «вещим певцом эпохи ознаменовательной», иными словами, истинным мифотворцем, который именно поэтому и желал видеть «Божественную комедию» истолкованной в четырех смыслах, «разоблачающих единую реальную тайну»[765]. С точки зрения Иванова, это означало, что realiora существовало для Данте не в субъективно-идеалистическом, как полагал Эллис, а в объективно-мистическом плане.

Впрочем, в новой книге стихов «Stigmata» Эллиса занимал уже иной аспект творчества флорентийца. В предисловии к ней он, почти как Г. Чулков, провозглашал поворот поэзии «от эстетического иллюзионизма к мистицизму», точнее «к христианству», что, по его мнению, должно неизбежно привести современных поэтов «в интимную связь со священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте»[766].

Декларация Эллиса подкреплялась его многочисленными обращениями к католической символике, очевидными уже и при знакомстве с оглавлением книги. Здесь значились стихотворения «Dies Irae», «Rosa mistica», «Maris Stella» и др., свидетельствующие о латинизированном религиозном кредо поэта. Еще до выхода «Stigmata» в свет, в 1909 г., А. Белый писал: «Эллис с латинизацией символизма мне чужд; я стою на позиции „русского“ символизма, имеющего более широкие задания: связаться с народной культурой без утраты западного критицизма (…) И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, чтению эсотерической литературы, мечтам об „ордене“, встречам с Минцловой, приходящей к нам со словами о братстве Розы и Креста (…) По-новому поднимаются во мне думы всей жизни (…) заря потухла в нас за неимением руководства на путях духовного знания»[767].

Трехчастная композиция книги Эллиса, педалированная эпиграфами, терцинами из всех трех кантик «Комедии», несла на себе печать трихотомии «священной поэмы», о которой в стихотворении «Черный рыцарь» автор писал:

Я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег!

В моей душе звучат рыдания терцина

Того, Кто сердце сжег, отринув мир земной,

и Кто, молясь, облек бесплотной красотой

бессмертные листы «Commedia Divina»![768]

В «Черном рыцаре»[769], как и во всей книге, несомненно, запечатлелся эпизод духовной биографии Эллиса, когда он особенно настойчиво культивировал в себе начала, отмеченные стилем dantesque. Подобный пафос самовоспитания различается и в стихах «Беатриче», где монолог героини сопровождается не только повелительными, но и дидактическими обертонами, больше ориентированными на лирическое «я» автора, чем героя «дантеиды»:

Благоволила Дама разомкнуть

свои уста, исполнена покоя:

Я – совершенство и единый путь!

Предайся мне, приложится другое,

как духу, что парит в свободном сне,

тебе подвластно станет все земное, –

ты станешь улыбаться на огне!..

Мои благоухающие слезы

Не иссякают вечно, и на мне

Благоволенья Mater Doloros'bi.

Люби, и станет пламя вкруг цвести

Под знаменьем Креста и Белой Розы.

Но все другие гибельны пути!..[770]

Книга «Stigmata» вышла в свет в феврале 1911 г., а в сентябре Эллис уехал в Германию и сделался фанатичным приверженцем антропософского учения Рудольфа Штейнера, чьи сочинения «Тайное знание» и «Теософия» он уже год популяризировал среди сотрудников символистского издательства «Мусагет»[771]. Эллис писал из Германии организатору «Мусагета» Э. К. Метнеру о Штейнере: «…для меня единственно совершенный человек, ибо в S-re я вижу пришествие сверхчеловека…»