Даниэль Жовар, или Обращение классика - [5]

Этим и объясняется, что денди и щеголь Фердинанд де К. не пренебрег возможностью потратить три или четыре часа драгоценного времени на обучение своего непросвещенного старого школьного товарища. В нескольких словах он открыл ему все тайны ремесла, с первого же раза провел его за кулисы; научил, как приобрести средневековый вид, преподал ему, каким образом добиваются соответственной осанки и манер; открыл внутренний смысл арго, принятого на текущей неделе; растолковал значение слов: прием, шик, изгиб, искусство, артист, артистичный; научил понятиям: деревянный, оживленный, проклятый; обогатил обширным репертуаром формул восхищения и осуждения: фосфоресцирующий, трансцендентальный, пирамидальный, ошеломляющий, поражающий как громом, уничтожающий и еще множество других, которые было бы скучно здесь повторять; он показал ему нисходящую и восходящую лестницу человеческого духа: каким образом в двадцать лет быть представителем «Молодой Франции», юным красавцем меланхоликом в двадцать пять лет, Чайльд — Гарольдом от двадцати пяти до двадцати восьми, при условии, что бываешь в Сен — Дени или в Сен — Клу; как после этого перестаешь что‑либо из себя представлять и, проходя через ряд ступеней: рухлядь, колпак, размазня, шляпа, троглодит, окаменелость, тупица, — добираешься на последней ступени падения до эпитета наиболее позорного: академик или член Института, что неизбежно случается примерно около сорока лет. И все это было изложено в один урок! О! Каким замечательным учителем был Фердинанд де К.!

Хотя Даниэль и пытался возражать, Фердинанд отвечал с таким апломбом, так многословно, что если бы он хотел убедить тебя, дорогой читатель, что ты всего — навсего дурак, он бы достиг этого в четверть часа, затратив меньше времени, чем трачу я, чтобы описать это. С этой минуты юного Даниэля охватило самое чудовищное честолюбие, какое когда‑либо пожирало человеческое сердце.

Вернувшись к себе и застав своего отца за чтением «Кон- ститюсионнель», он назвал его национальным гвардейцем! После первого же урока употребить выражение «национальный гвардеец» как ругательство! И это сделал он, воспитанный в духе патриотизма и религиозного благоговения перед штыком в руке гражданина! Какой огромный прогресс! Какой гигантский шаг вперед! Он ударил кулаком в свою печную трубу (шляпу), бросил свой фрак с раздвоенным хвостом и поклялся своей душой, что никогда больше его не наденет; он поднялся к себе в комнату, открыл комод, вынул оттуда все рубашки и беспощадно отрезал от них воротнички; гильотиной ему послужили ножницы матери. Он затопил печку, сжег своего Буало, Вольтера и Расина, все классические стихи, какие у него только были, и свои и чужие; только чудом избежали этого всесожжения те, которые послужили нам эпиграфом. Он затворился у себя дома и прочел все новые произведения, взятые у Фердинанда, ожидая, пока у него отрастет достаточно солидная эспаньолка, чтобы можно было представиться миру. Эспаньолка заставила себя ждать шесть недель; она еще не вполне сформировалась, но стремление иметь ее было очевидно, и этого было пока достаточно. Он заказал у портного, рекомендованного Фердинандом, полный костюм в последнем романтическом вкусе, и, как только он был готов, Даниэль, весь пылая, переоделся в него и прежде весго заторопился к своему другу. Все жители улицы Сен — Дени были ошеломлены, здесь никто не привык к подобным новшествам. Даниэль выступал торжественно, а за ним тянулся хвост маленьких плути^ шек, вовсю издевавшихся над ним; но он даже не обращал внимания, до такой степени был уже защищен против общественного мнения и презирал публику, — вот и второй шаг к прогрессу.

Он Пришел к Фердинанду, и тот поздравил его с происшедшей в нем переменой. Даниэль сам попросил сигару и добродетельно выкурил ее до конца; после чего Фердинанд, триумфально завершая то, что начал, показал ему много приемов и трюков для всевозможных стилей как в прозе, так и в стихах. Он выучил его, как изображать мечтателя, артиста, человека задушевного, мрачно — одинокого, рокового, и все это — в одно утро. Мечтателя — с помощью челнока, озера, ивы, арфы, исхудалой женщины и нескольких строф из библии; задушевного — с помощью спальных туфель, ночного горшка, стены, разбитого стекла, подгоревшего бифштекса или какого‑нибудь другого образа, заменяющего столь же горестное духовное разочарование; артиста — открыв наудачу первый попавшийся каталог, взяв в нем имена художников на «И» или на «О», и в особенности, говоря вместо Тициан — Тициано, вместо Веронезе — Паоло Кальяри; последователя Данте — с помощью частого употребления «же», «если», «потому что» и «почему»; рокового— вставляя в каждую строчку: ах! ох! анафема! проклятие! да! и так далее, до полной потери дыхания.

Он показал ему также, как находить богатую рифму. Он разбил в его присутствии несколько стихотворных строчек и научил его элегантно ударять носком одного александрийского стиха прямо в нос тому, который за ним следует, как танцовщица заканчивает свой пируэт у самого носа другой, трясущейся вслед за нею; он составил для него ослепительную палитру: черный, красный, голубой, все цвета радуги, настоящий павлиний хвост; он заставил его также выучить несколько анатомических терминов, чтобы чуть — чуть точнее говорить о трупах, и отпустил его опытным мастером в веселой науке романтизма.