Даниэль Жовар, или Обращение классика - [2]

По вечерам в воскресенье в задней комнате лавочки господина Жовара можно было с наслаждением слушать, как он громил совратителей вкуса, отсталых новаторов (Даниэль Жовар процветал в 1828 году), варваров, вандалов, готов, остготов, вестготов и т. д., которые хотели привести нас к варварству, к феодализму и заменить язык великих мастеров непонятным ублюдочным жаргоном; с еще большим наслаждением можно было любоваться ошеломленными физиономиями его отца и матери, соседа и соседки.

Великолепный Даниэль Жовар! Он скорее готов был отрицать существование Монмартра, чем Парнаса, девственность своей маленькой кузины, в которую, по обычаю, был сильно влюблен, чем девственность одной из девяти муз. Милый молодой человек! Во что только он не верил, хотя и был вольнодумцем! Правда, он не верил в бога, но зато он верил в Юпитера, в господина Арно[9] и даже в господина Баура[10]; он верил в четверостишие маркиза де Сент — Олер[11], в молодость театральных инженю, в обращение господина Жея[12], верил даже обещаниям зубодеров и факельщиков.

Нельзя было быть более ископаемым и допотопным, чем он. Если бы он написал книгу и предпослал ей предисловие, то на коленях просил бы у публики прощения за допущенную вольность, он говорил бы: «неумелые очерки», «беглые зарисовки», «робкие прелюдии»; сверх перечисленных нами верований, он еще верил в публику и в будущие поколения.

Чтобы закончить этот долгий психологический анализ и дать полное представление о человеке, мы добавим, что он очень приятно пел «Речку Тахо» и «Чувствительную женщину», что он декламировал монолог Терамена[13] так же хорошо, как расхваливал бороду господина Демуссо, что он с большим успехом рисовал нос Юпитера Олимпийца и очень мило играл в лото.

В этих очаровательных и патриархальных занятиях дни господина Даниэля Жовара, вышитые шелком и золотом (старый стиль), протекали похоже один на другой; у него не было ни блужданий души, ни мужской страсти в его мужской груди; он еще не молил женщину о праве прижать к ее коленям свое чело гения. Он ел, пил, спал, переваривал и классически справлялся со всеми жизненными функциями: никто не мог догадаться, что под этой грубой оболочкой кроется великий человек будущего.

Но достаточно искры, чтобы зажечь пороховую бочку; юный Ахилл пробудился при виде меча; вот как пробудился гений знаменитого Даниэля Жовара.

Он пошел во Французский театр на какую‑то пьесу, чтобы воспитать свой вкус и усовершенствовать дикцию; хотя я и хорошо знаю, какая это была пьеса, но я не скажу об этом, так как боюсь слишком точно определить персонажей, и он сидел, тридцатый по счету, на одной из скамей партера, погруженный в самого себя и внимательный, как провинциал.

В антракте, хорошенько протерев толстый отцовский роговой бинокль, отделанный сафьяном, он начал осматривать редких зрителей, рассеянных тут и там по ложам и галереям.

В аванложе молодой щеголь, небрежно помахивая золотым с эмалью биноклем, пыжился и важничал, не обращая никакого внимания на все устремленные на него лорнеты.

Он был одет особенно эксцентрично и изысканно. Из‑под сюртука странного покроя, нарочито неряшливо сшитого и подбитого бархатом, виднелся ослепительно яркий жилет, вырезанный наподобие средневековой курточки, черные обтянутые брюки отчетливо обрисовывали бедра; золотая цепочка, похожая на рыцарскую орденскую цепь, качалась на его груди; голова поднималась прямо из шелкового галстука, так что не видно было полоски белья по моде того времени.

Можно было подумать, что это портрет работы Франца Порбуса[14]. Волосы, подстриженные на манер Генриха III; борода веером, брови, поднятые к вискам, кисть руки длинная и белая, с широким перстнем в готическом стиле; не было упущено ничего, иллюзия создавалась полная.

Сначала Даниэль Жовар очень долго колебался, до такой степени это платье придавало молодому человеку несхожий с прежним облик, но затем он понял, что этот блестящий денди не кто иной, как его товарищ по коллежу Фердинанд де К.

Читатель, я вижу, как ты презрительно кривишь губы и вопишь о неправдоподобии. Ты скажешь, что бессмысленно сажать в аванложу Французского театра красавчика новой школы и, к тому же, в день представления классической трагедии. Ты скажешь, что только необходимость показать его моему герою, Даниэлю Жовару, заставила меня прибегнуть к столь искусственному приему. Ты наговоришь еще много всяких других вещей. Но… как рыба на конфету, я, честью вам клянусь, плевать готов на это, ибо в одном из карманчиков моей логики у меня хранится (и я могу бросить его тебе в лицо) самое за-

22 Французская новелла, т. / 667

мечательное доказательство, которое могло быть представлено обвиняемым.

Вот всепобеждающая причина, по которой Фердинанд де К. находился в этот вечер во Французском театре.

У Фердинанда была любовница, некая донья Соль, находившаяся под опекой доброго сеньора, дряхлого почтенного ревнивца, с которой ему удавалось встретиться лишь с трудом и всегда под страхом каких‑либо неприятных случайностей.

Вот почему он и назначил ей свидание во Французском театре, ибо это было самое пустынное и наименее посещаемое место всех пяти частей света, включая Полинезию; терраса Фейя- нов и каштановая роща у воды получили столь широкую, можно сказать общеевропейскую известность, как места пустынные, что там нельзя сделать и трех шагов, чтобы не наступить кому‑нибудь на ногу или не задеть локтем чувствительную парочку.