Даниэль Жовар, или Обращение классика - [4]

Звонок возвестил о поднятии занавеса. Фердинанд бросил Даниэлю Жовару свою карточку и ускользнул, пригласив его зайти. Спустя мгновение богиня пришла к нему в аванложу, они задернули шторы и…

Но ведь мы обещали читателю не историю Фердинанда, а историю Даниэля Жовара.

Как только кончился спектакль, Даниэль Жовар вернулся в отцовскую лавочку, но уже не таким, каким из нее вышел. Бедный молодой человек! Он ушел из нее, обладая верой и принципами; он вернулся поколебленным, пошатнувшимся, усомнившимся в самых твердых своих убеждениях.

Он не спал всю ночь; он вертелся и переворачивался, как карп на сковородке. Обо всем, что он до сих пор обожал, он выслушал легкомысленные. и иронические суждения; он был в положении наивного и благочестивого семинариста, услышавшего, как атеист разглагольствует о религии. Рассуждения Фердинанда пробудили в нем зародыши ереси, бунта и неверия, дремлющие в глубине каждой человеческой души. Как дети, которых заставили верить, что они родились в капустных листах, и юное воображение которых разыгрывается до крайности, когда они узнают, что были одурачены выдумкой, так и Даниэль Жовар из стыдливого классика, каким он был еще вчера, превратился в полную противоположность — в самого сумасшедшего представителя «Молодой Франции», в самого одержимого из романтиков, когда‑либо содействовавших блеску «Эрнани». Каждое слово в разговоре с Фердинандом открывало новые перспективы его уму, и хотя он еще не отдавал себе отчета в том, что видел на горизонте, он был; тем не менее, убежден, что это и есть обетованная земля поэзии, куда ему до сих пор вход был закрыт. В величайшем душевном смятении, какое только можно себе представить, он терпеливо ждал, пока розо- воперстая Аврора откроет двери Востока; наконец возлюбленная Кефала бросила бледный луч через желтые закопченные стекла комнаты нашего героя. Первый раз в своей жизни он проявлял рассеянность. Подали завтрак. Он ел кое‑как и одним махом запил чашкой шоколада плохо прожеванную котлету. Мать и отец Жовара были очень удивлены этим, так как жевание и переваривание обычно более всего занимали их блистательного потомка. Папа улыбнулся иронически и насмешливо, как улыбаются люди, достигшие положения сержанта и избирателя, и заключил на основании всего происшедшего, что малыш Даниэль, несомненно, влюблен.

О Даниэль! Видишь, как с первых же шагов ты продвинулся по пути карьеры; тебя уже больше «не понимают, и ты находишься в положении, когда можно стать элегическим поэтом! Первый раз о тебе что‑то подумали, и притом подумали неверно. О великий человек! Тебя считают влюбленным в позументщицу или, самое большее, — в модистку, а ты влюблен в славу! Ты уже паришь над этими низменными буржуа на высоте собственного гения, как орел над птичьим двором. Ты уже можешь назвать себя артистом, так как и для тебя существует profanum vulgus[17].

Когда он счел, что наступил подобающий час, он направил сйои стопы к жилищу друга. Хотя было уже одиннадцать часов, Фердинанд еще не вставал, что очень поразило наивного молодого человека. В ожидании он осмотрел обстановку комнаты, в которой находился; мебель в стиле Людовика XIII, но очень странного вида, японские вазы, полосатые обои, чужеземное оружие, фантастические акварели, представляющие хороводы шабаша и сцены из «Фауста», и еще масса нелепых предметов, о существовании которых Даниэль Жовар даже не подозревал и не мог догадаться, для чего они служат: кинжалы, трубки, наргиле, кисеты для табака и многое множество других странных вещей; ибо в то время Даниэль свято верил, что кинжалы запрещены полицией и что только моряки могут курить, не компрометируя себя. Его впустили. Фердинанд был облачен в халат из старинного китайского шелка, усеянного драконами и пьющими чай мандаринами; ноги его, в вышитых диковинным узором спальных туфлях, упирались в белый мрамор камина так, что он сидел почти что на голове. Он небрежно курил маленькую испанскую сигаретку. Пожав руку товарищу, он взял щепотку светлого, золотистого табака из лакированного ящичка, закрутил его в листочек папиросной бумаги, который вырвал из записной книжки, и передал все это невинному Даниэлю, не посмевшему отказаться. Бедный Жовар, никогда в жизни не куривший, лил слезы, словно кувшин, который только что наполнили у источника, и по старинке глотал весь дым. Он плевался и чихал каждую минуту, и, глядя на его смешные ужимки, можно было подумать, что это обезьяна, принимающая лекарство. Когда он кончил, Фердинанд предложил ему повторить, но уговорить Даниэля не удалось, и разговор обратился ко вчерашней теме о литературе. В те времена о литературе говорили так, как говорят сегодня о политике и как раньше говорили о хорошей и дурной погоде. Нам всегда нужна какая‑нибудь тема, какая‑нибудь канва, чтобы вышить ее своими идеями.

В те времена все были охвачены такой жаждой пропаганды, что проповедовали даже своему водовозу, и можно было видеть молодых людей, без конца разглагольствовавших на любовных свиданиях, вместо того чтобы распорядиться своим временем совсем по — иному.