Даниэль и все все все - [32]

Почтенную, отчасти старомодную свою ученость он уравновешивал склонностью к эксцентрическим выходкам. Выходки ставили почитателей и ниспровергателей в тупик.

Порой он шокировал современников невероятными историями, и логика управдома просто получала инфаркт. Неверующие отказывались совать палец в рану. Противники наличие раны, о которой он готов был поведать великолепно отделанным слогом, начисто отвергали.

Он любил и менял маски. То маска добродушного и чуть рассеянного академика, то отчаянного весельчака, буйного в застольях, – не пил ни капли, но шумел, шутил! А иногда маска беспощадного обличителя.

Главная его маска была хранима XIX веком. Он грациозно, безукоризненно следовал ей в манерах и похож был на Грибоедова, только грибоедовские черты стали острее, стремительней и, как помню, благородней. Главное сходство – эти внимательные очки, зоркое сверкание стекол. От изучающего взгляда веяло классической ученостью энтомолога.

Был он устрашающе образован, и так все знал (хотя бы о литературе), что просто удивительно, как ему не становилось скучно с самим собой.

Но скучно ему не становилось, потому что он был стратег и игрок – хоть и не в карты, хоть и не в кости, – он просто играл, разыгрывая сложнейшие партии, передвигая фигуры, реализуя сюжет. Иногда это были мы, но слушаться было легко, и мы доверяли его дебютам, недоступным моему уму, и он трудился, чтобы объявить противнику шах и мат.

Противник был общий – иногда назывался Софьей Власьевной или Ермиловым, иногда редакторшей, какая разница?

Его жизнь охотно поддавалась невероятным поворотам, и даже биографии его рукописей носят особый «белинковский» характер.

Первые рукописи, созданные в лагере, были хранимы в банках наглухо закупоренными, подобно бутылке, брошенной в море. С той разницей, что банки закапывались в почву закрытой зоны, как клад. Врожденный порок сердца, всегда готовый оборвать жизнь, в ту пору почти и оборвал. На одре предполагаемой смерти он доверил тайну коллеге по заключению. Коллега по заключению передоверил тайну начальству; судьба отложила кончину несносного зэка, а начальство, выкопав банки, принялось готовить его ко второму сроку.

По крайней мере, так он рассказывал. А у меня никогда не возникало соблазна ему не верить. Хотя, конечно, он был предан сюжету как рыцарь, но и сюжеты самой жизни сбегались к нему со всех ног, как бездомные собаки, почуявшие наконец истинного хозяина.

Так обстояло дело с Первым архивом. Тетрадки были вывезены им самим при освобождении, тексты написаны, скорее всего, в 1954 году, в больнице Песчлага МВД СССР, в Караганде.

Тетрадки были переданы вдове отдельно от архива, кажется, с ними не происходило никаких остросюжетных белинковских историй.

Позже, когда московский архив Белинкова был вывезен в США, в Монтерей, я по просьбе Наташи[9] отправилась к ней помочь расшифровывать эти лагерные тетради.

Школьные в линейку, они были осыпаны идеально шлифованным бисером его почерка, свидетельствующим о непобедимой склонности к изяществу. Безукоризненность содержания для Аркадия состояла в прямой зависимости от совершенства графического облика строки. Была высшая изысканность в том, чтобы в плену не описывать ужасов плена, но наплевательски высокомерно их не замечать: о том, при каких обстоятельствах происходит игра в грифельный бисер, свидетельствует лишь одно: между строчками почти нет пропуска, как нет и полей, исписаны напролет все четыре обложки – такова ценность бумаги, добытой там и тогда.

Рукопись, содержавшуюся в первой лагерной тетради, еще трудно принять как завершенный опыт. Скорее она состояла из разномастных экзерсисов, предназначенных для того, чтобы оттачивать когти для будущей прозы. В середине пятидесятых аналогов подобному тексту не нахожу. Стиль «Хармс» уже был расстрелян, стиль «стёб» еще не был зачат. Но Белинков предчувствовал затеи Жака Дерриды.

Когда он писал первый роман, за что и был арестован, ему было двадцать два. Зрелый стиль сложился за тринадцать лет заключения. Стилистический тренинг был воплощен в текстах, что зарывались в зоне.

Он трудился над своим открытием в тюрьме, принимая приговор, погибая в лагерных лазаретах, готовясь никогда не выйти в «большую зону». Эта творческая лаборатория с ее зэковскими уловками, с практикой сокрытия всего, что могут отобрать, – а отобрать могли всё, – приняла посильное участие в формировании стиля.

Второй архив скопился между освобождением и побегом, – именно побегом, а не эмиграцией. Неимоверными и непроторенными путями они с Наташей совершали этот смертельный номер с одною сумкой, хозяйственно-дамской и клетчатой, с какой московская женщина не расставалась ни при каких обстоятельствах.

О том, чтобы взять с собой мощный груз рукописей, записей, черновиков и заготовок, не могло быть и речи. Они оказались разлучены – Писатель и его Архив.

Политическое убежище Белинкову предоставила Америка. Политическое убежище крамольному архиву предоставили друзья. Верные российской привычке хранить вечно что-нибудь взрывоопасное, Наталья и Михаил Левины прятали архив Белинкова.