Даниэль и все все все - [31]

Юлия пригласили к следователю («Да вы не беспокойтесь, вернется!»). Он вернулся. Позвали меня. Допрос. Был поздний вечер, следователь устал. Я тоже, мы оба халтурили. Он спрашивал вяло: «Вы, конечно, рукопись не читали? И вообще такого рода литературу не читали?» Я отвечала кратко, но почему-то с грузинским акцентом: «Бэзусловно». Он сказал сокрушенно: «Ваш муж отказался сообщить, как к нему попала рукопись. Рукопись антисоветская, все это для него очень плохо, что вы об этом думаете?»

Вопрос идиотский. Отвечаю. «Значит, так и надо. В таких вопросах он не ошибается, можете на него положиться». Следователь смотрел на меня с сожалением. Полагаться на Даниэля он явно не собирался.

Нас снова соединили. У Юлия разболелась голова, лекарства у меня вытрясли из сумочки вместе с бумажками, и охранник – уже другой – выворачивал карманы (свои) в поисках какой‐нибудь полезной таблетки. Что дальше? Нас повели куда-то вниз, открыли дверь. Там была ночь, и мы вышли.

Дома все уже было приведено в порядок, то есть: непозволительная литература удалена, несколько гостей прямо от порога отправлены обратно – мало ли как обернутся события? Но на тот вечер развитие событий окончилось. Мы позвонили Симесам – а они дома! – «Так приезжайте! У меня, кстати, к вам несколько вопросов юридического характера». Ох как мне влетело от Кости! «Что ты по телефону орешь открытым текстом!» Телефон давно не вызывал у нас ни малейшего доверия, но потребность в конспирации на сей раз показалась мне излишней, конечно, я промолчала, изобразив раскаяние: нервы у всех были на пределе.

Они были задержаны. Костя при подходе к месту работы, Дуся перед дверью своей квартиры. При ней произвели обыск, она сразу определила, что незваные гости уже бывали здесь и все знают.

В Перхушкове за нами следили пятнадцатого вечером – занавеска-то прозрачная – и, как ни прискорбно, прослушали концерт наших солистов. Подозреваю, они получили от частушек больше удовольствия, чем я. Именно тогда я понесла еду «большой чужой собаке», надо же выдумать такую чушь – в окно она, видите ли, глядит! На даче гэбэшники, разумеется, бывали в наше отсутствие и про рукопись все знали. Но какова инсценировка!

Статист Алексей, высланный на разведку, доблестный связист-ремонтник с оборванным проводом, наконец, небольшой отряд на столбе, самоотверженные труженики. Операция как при задержании группы вооруженных диверсантов. Коменданта академического поселка так пугнули, что он потом рассказывал страшным шопотом: «Рация у них была!» – судя по интонации, имел в виду пулемет.

У меня всегда вызывал профессиональное любопытство театр КГБ. Исполнители ответственных поручений страсть как любили играть роли, хотя бы и бессловесную роль монтера. Однако вся эта громоздкая постановка была затеяна не только из любви к искусству, но и для того, чтобы в конце концов выжить Каминскую и Симеса из отечества. Охота за рукописью была неплохим поводом, целью было изгнание.

Следующий день рождения Юлия нам не суждено было отмечать вместе: перед ноябрьскими праздниками они должны были отбыть, но до того Костю затаскали по допросам; уходя, он подбадривал Дусю и тайком забирал с собой зубную щетку. Но с допросов возвращался.

На проводы я не успела, летела из командировки из Душанбе, везла их любимую корейскую капусту. Самолет непредвиденно оказался в Куйбышеве. Там осталась корейская капуста, протекшая сквозь десяток пакетов, и оттуда я позвонила. Они все были вместе, все друзья – в последний раз. «Где тебя носит?» – кричал Костя, про вынужденную посадку слушать не стал. Рано утром из Домодедова я мчалась в Шереметьево. В густой толпе провожающих Симесов не было видно, но я услышала голос Кости: «Мы вас никогда не забудем!» Другой группой стояли иностранные корреспонденты. Огромная моечная машина с утробным воем была пущена прямо в нашу толпу.

Вот и всё.

Да, вот еще что: тогда, вернувшись из прокуратуры, спросила сына: как ты догадался, что я звоню оттуда?

– К нам утром вошла большая чужая собака, стоит и смотрит. Я подумал, что-нибудь должно случиться.

Аркадий Белинков

Сообщать, кто такой Белинков, наверное, необходимости нет. Отечественная культура, склонная к потере памяти, его вряд ли забыла.

В середине шестидесятых слава его в кругах интеллигенции была велика. Сформировалась даже в некотором роде каста «читателей Белинкова». Поразительная проза располагала к поклонению, академические знания – к трепетному уважению.

Белинков жил в слове, как человек-амфибия в море. Наверное, у него были какие-то литературные жабры: он почти физически нуждался в словесной стихии. На суше действительности плохо работало сердце, он задыхался.

Если же человек живет в слове, как в море, он и доверяет словесной формуле больше, чем факту. Тем более что жизнь часто пользуется литературой как сценарием. Во всяком случае, в России, где действительность тяготеет к аморфности, где она неустойчива и где чуть что – все опять и опять смешалось в доме Облонских, в нашем огромном скандальном и ветреном доме.

Белинков знал о свойствах речи всё. Он знал, что мысль изреченная может оказаться ложью, слово – блажью, но безукоризненно выточенное слово может и материализоваться, вопреки популярному представлению о служебной роли литературы в составе действительности.