Данэя - [190]

Второй раз — здесь, на докладе Дзина: показалось, что Милан что-то знает. Потом убедился: нет, ничего еще не знает, только ищет — успокоился. Казалось маловероятным, что кому-то слишком быстро удастся открыть то, на что он потратил большую часть своей жизни: господство над наследственностью путем деформации генов. Он еще успеет дождаться момента, когда сможет раскрыть, опубликовать свое открытие, — и мир снова признает его как величайшего ученого. Так будет — рано или поздно: он верил в это.

Но обстоятельства непрерывно ухудшались. Дан вел беспощадную войну, хотя и не часто упоминал открыто его имя. Приходилось все дальше и дальше откладывать публикацию открытия.

Он продолжал успокаивать себя тем, что им еще очень далеко до него, что их спешная работа порождает многочисленные ошибки, которые они не сразу замечают.

Да, двигались они поразительно быстро: каких-нибудь тридцать лет с момента, когда они начали — их нельзя было остановить.

Попытка самому воспользоваться тем новым, что появилось, кончилась полным крахом: из группы сторонников «разумного порядка», которым он предложил создать семьи, чтобы рожденных в них детей воспитать во взглядах этого порядка и сделать хранителями их в будущем, все — отреклись и от него и от своих взглядов, которым были до того верны. Появление их детей, казалось, перевернуло в них все: Йорг понял, что этого следует опасаться, как страшнейшей заразы.

А Дан не опьянялся успехами, не становился благодушней. Наоборот — зорко выискивал каждую мелочь, старался не оставить целым ничего.

Вот так! Ты пожертвовал славой (да, славой!) одного из величайших ученых для сохранения хоть крупицы того, что считал поистине внутренним шагом вперед — но, даже надежды на это тебе не оставили.

Этот бывший ученик сейчас уничтожил тебя — как ученого. Повторил открытие — нет, более того: превзошел. Если бы он оставался твоим учеником, сейчас его слава была бы и твоей, и ты бы гордился им — собственным учеником, превзошедшим тебя. Нет, бывший ученик — заклятый враг: он сдержал свое обещание, не обмолвился ни единым словом о его взглядах — уничтожил тебя иначе.

Ощущение полной безнадежности охватило его. Победы его идей не будет — никогда! Все пропало, все! Страх сковал его целиком, и когда, подняв глаза, он снова встретился взглядом с Миланом, почувствовал, что тело перестало подчиняться ему.

… Уже после того, как все вышли из Зала, непонятное чувство заставило Милана вернуться обратно.

Он увидел Йорга, сидевшего одного среди совершенно опустевшего Зала. Тот выглядел странно — как и в момент, когда Милан перед концом доклада встретился с ним взглядом: именно неосознанное воспоминание об этом и заставило Милана вернуться. Оттого же он не смог не подойти.

Йорг был не в состоянии ни двигаться, ни говорить: лишь в глазах читались ненависть и боль. Потом он перевел их на что-то, находившееся сзади Милана: Милан обернулся — там стоял Дан.

Он снова повернул голову к Йоргу, одновременно нажав на браслете вызов экстренной медицинской помощи. Но она больше не требовалась: Йорг сидел с отвалившейся челюстью — глаза его неподвижно смотрели куда-то, где уже никого не было.

— Это я убил его!

Они шли пешком от Зала конгрессов — хотя знали, что их ждут: им надо было придти в себя.

— ?

— Я — убил его!

— Почему — ты?

— Мы повторили его открытие — отняли его славу!

— О чем ты?

— Я убил его своим докладом. Не знаю, насколько идентичны были наши открытия, но слишком многое, самое главное, он — повидимому, лишь один — знал давно.

— Ты что-то узнал?

— Я понял это когда-то. Все же, мы были с ним очень близки — и иногда понимали друг друга без слов.

— Ты любил его тогда?

— Конечно. Он мне казался самым замечательным из ученых, живущих на Земле. Я считал, что он — выше всех: по уму, таланту, душевной силе; что необходимо подражать ему. Во всем. Стать таким, как он: бесстрастным, сильным, безжалостным. А тебя — как тогда я ненавидел!

— Самый активный контрпропагандист.

— О, и не только это! А то, что я пытался сделать Лейли: довести ее до выкидыша. Как я мог? А ведь — мог. По крайней мере — заставил себя это сделать. А Лейли запрещала мне вспоминать. Удивительный она человек!

— Это так.

— Да вы все: она, ты, Мама. Рита уже вскоре почувствовала это. Через нее — что-то и я. Вы перевернули нас обоих: мы сделались совершенно другими.

— Нет! — Дан покачал головой. — Нет, я думаю: мы просто помогли вам стать тем, кем вы были на самом деле. Только вы этого сами не понимали.

— Мы вначале ничего не понимали.

— Не удивительно.

— Нет, конечно! Ведь почти все не знали ничего.

— Кроме Лала.

— Даже он не мог знать некоторые вещи — страшные. Да!

— Ты о чем?

Но Милан вдруг замолчал — надолго.

— Он — умер, — произнес он, наконец. Дан смотрел на него, не задавая вопросов. — Отец, прости: есть вещи, которые он сказал, повидимому, только мне одному. И я дал обещание никому не говорить. Даже теперь, когда он умер, я не знаю, имею ли право сказать обо всем. Но — тебе скажу: нет сил одному нести эту тайну. — Он снова замолчал. — Да, пожалуй — я обязан сказать это именно тебе. Слушай!

Йорг был страшной фигурой — гораздо страшней, чем кто-либо мог себе это представить: дальше его никто не ушел во взглядах на использование «неполноценных»! В эпоху кризиса это было для всех — одной из вынужденных мер, необходимых для преодоления его. Для него — нет: новое социальное расслоение он считал шагом вперед в развитии человечества. Настолько ценным и важным само по себе, что кризис, породивший его, являлся благодатным явлением. Он один! И никто больше! По крайней мере — так откровенно перед самим собой.