Дама в черном - [42]
Разумеется, все это было установлено нами после; если я и говорю вам об этом раньше, то лишь потому, что я уже был под влиянием того необъяснимого, что в эту минуту еще скрыто во мраке, но готово выйти наружу. В тот момент было пять часов.
Мы с Рультабием проболтали еще около часа, сидя на площадке башни ВII. Вдруг Рультабий ударил меня по плечу и, воскликнув: «А я думаю!..» — исчез в Квадратной башне, куда и я последовал за ним. Мне даже в голову не приходило то, о чем он думал. А думал он о мешке с картофелем, который и высыпал на пол комнаты Бернье, к полному недоумению добрейшей старушки. Затем, получив ответ на терзавший его вопрос, Рультабий вернулся вместе со мной во двор Карла Смелого.
Госпожа Дарзак показалась на минуту в окне комнаты, занятой ее отцом на втором этаже Волчицы.
Жара стала невыносимой. Приближалась сильная гроза, и мы надеялись, что она разразится как можно скорее. Море сделалось неподвижным, точно затянутым слоем масла. Мы чувствовали тяжесть в груди. Все, что осталось проворного — на земле и в небесах, — это фигура старого Боба, вновь показавшаяся у входа в пещеру Большой Бармы. Он размахивал руками. Можно подумать, что он пляшет. Но нет, он держал речь. Однако к кому он обращается? Мы перегибаемся через парапет, чтобы получше рассмотреть. На песчаном берегу, несомненно, есть кто‑то, с кем старый Боб делится своими доисторическими фантазиями. Но пальмовые листья скрывают от наших глаз собеседников старого Боба. Наконец, его аудитория приходит в движение и приближается к «черному профессору», как называет его Рультабий. Аудитория состоит из двух человек: Эдит… Это может быть только она, с ее кошачьей грацией и манерой опираться на руку мужа… На руку мужа? Но это не ее муж! Что же это за человек, молодой человек, на руку которого Эдит опирается столь изящно?
Рультабий оборачивается, пытаясь найти глазами кого‑нибудь, кто мог бы прояснить нам этот вопрос. Бернье как раз стоит на пороге двери в Квадратную башню. Рультабий делает ему знак подойти.
– Кто это с госпожой Эдит? — спрашивает репортер.
– Князь Галич, — отвечает без колебаний Бернье.
Мы с Рультабием недоуменно переглядываемся. Мы еще ни разу не видели князя Галича издали и не наблюдали за его походкой, но, право, я никогда не думал, что у него такая манера ходить… И потом, он казался мне меньше ростом… Рультабий угадывает мою мысль и пожимает плечами.
– Хорошо, — говорит он Бернье. — Спасибо…
И мы продолжаем наблюдать за Эдит и ее князем.
– Надо признаться, — добавляет Бернье, прежде чем оставить нас, — этот князь не особенно мне нравится. Он слишком нежен, слишком белокур, и глаза у него слишком светлые. Говорит, что он русский. Приезжает, покидает страну, никого не предупреждая! Предпоследний раз, когда его пригласили завтракать, хозяева ждали его и долго не решались сесть за стол. И тут вдруг приходит телеграмма, в которой он извиняется и пишет, что не может быть к завтраку, так как опоздал на поезд. А телеграмма из Москвы! — И Бернье, посмеиваясь, возвращается в свою башню.
Наши взоры по‑прежнему устремлены на прибрежный песок. Эдит и князь продолжают прогулку, направляясь к гроту Ромео и Джульетты; старый Боб вдруг перестает жестикулировать, направляется к замку, входит в него, пересекает двор, и мы видим (с площадки башни ВII), что он больше не смеется: старый Боб — олицетворение скорби. Он не произносит ни слова, проходит под воротами. Мы окликаем его. Он нас не слышит. Боб несет перед собой в вытянутых руках старый череп; вдруг он разражается гневом, осыпая череп ужасными проклятиями. Он входит в круглую башню, и до нас еще долго доносится его брань и какие‑то глухие удары. Можно подумать, что он бьется о стены.
В это время на часах Нового замка пробило шесть. И почти одновременно над морем прокатился первый отдаленный раскат грома. Горизонт совсем почернел.
Конюх Уолтер, славный малый, на редкость глупый, но по‑собачьи преданный хозяину, каковым являлся для него старый Боб, прошел под воротами башни Садовника и, оказавшись во дворе Карла Смелого, приблизился к нам. Он передал мне и Рультабию по письму и продолжил свой путь к Квадратной башне. Рультабий остановил его и спросил, что он собирается там делать. Уолтер ответил, что хочет передать Бернье почту для госпожи и господина Дарзак; это было сказано по‑английски, так как Уолтер не знает другого языка, мы же владеем английским в достаточной мере, чтобы понять его. Уолтер стал разносить почту, после того как папаше Жаку запретили покидать входные ворота. Рультабий забрал у него письма, сказав, что сам передаст их.
В эту минуту упали первые капли дождя. Мы направились к двери в комнату Дарзака; в коридоре, сидя на стуле, Бернье курил свою трубку.
– Дарзак все еще там? — спросил Рультабий.
– Не шелохнулся, — ответил Бернье.
Мы постучали и услышали звук отодвигаемого изнутри запора. (Эта задвижка всегда должна была запираться, как только кто‑нибудь входил в комнату, — таково было требование Рультабия.)
Когда мы вошли к Дарзаку, он был занят своей корреспонденцией за маленьким письменным столом, как раз напротив двери R, лицом к ней. Но следите внимательно за всеми нашими движениями. Итак, Рультабий ворчит, что полученное им письмо повторяет утреннюю телеграмму: редакция торопит его вернуться в Париж, с тем чтобы непременно послать в Россию.
