Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [56]

Который сейчас может быть час? Который сейчас час? Я брожу из комнаты в комнату по этому дому, где все началось, хожу взад и вперед, хожу кругами. Изредка отодвигаю штору на одном из окон, вглядываюсь в светящиеся в темноте точки. В какой-то момент даже стараюсь их пересчитать. Иногда – и дольше всего – я лежу на кожаном диване в отблеске света лампы, горящей в вестибюле, сжимая в руке ружье.

Глав-Матушка больше со мной не разговаривает. Я тоже перестала сама с собой говорить. Я только повторяю знакомую с детства песенку: «Волосы мои светлые, глаза мои черные, душа моя черная, ружье мое холодное». Повторяю одно и то же как заведенная.

Если кто-то придет за мной, я не спеша прицелюсь в полумраке прямо ему в голову, и неважно, кто он. Одна вспышка, и все встанет на свои места.

Я постараюсь убить его одним выстрелом, чтобы сэкономить пули. Последняя – себе. Меня найдут свободной, глаза без очков распахнуты в реальную жизнь, белый костюм в пятнах крови. Я буду лежать нежная, чистая и красивая, какой всегда мечтала быть. Мне был дарован только один уикенд отсрочки, чтобы я могла стать кем-то другим, а потом конец, мне ничего не удалось, потому что никогда ничего не удавалось. Никогда.

Мы мчались по дороге, которую он знал наизусть. Он был встревожен и действительно озадачен этим звонком в Дё-Суар-лез-Авалон, но при этом не мог скрыть своей радости от езды на новой машине, и его незатейливая детская радость раздражала меня. Он снова нацепил свою клетчатую кепку. Почти все время вел машину на предельной скорости с реакцией и сноровкой профессионала.

Когда мы ехали через какой-то город, кажется Салон, воспользовавшись тем, что мы двигались черепашьим темпом, он вытащил из кармана сигарету. Мы немного поговорили. Не о пальто, не о моих злоключениях, а о нем, о его детстве, его работе. Наверняка для того, чтобы я хоть ненадолго забыла обо всем, что со мной произошло. Он рассказал, что не знает, кто его родители, что сначала его воспитывали органы государственной опеки, а потом, когда ему было лет десять, его взяла к себе крестьянка, жившая неподалеку от Ниццы, он ее называл «моя личная мама». Мне кажется, он просто боготворил ее.

– У нее была ферма чуть выше Рюге-Тенье. Знаете те места? Мне там на редкость хорошо жилось. Черт побери, до чего хорошо! Когда умер ее муж, мне было восемнадцать, она все продала, чтобы я мог раскрутиться. Сначала у меня был старенький «рено», я развозил минеральную воду в Валь. Чтобы что-то заработать, нужно ездить туда-обратно, и все равно много не зашибешь, и хотя с виду я, конечно, трепло, но, когда нужно серьезно вкалывать, обращаются ко мне. Теперь у меня грузовик «сомюа» и еще второй, «берлие», для поездок по Германии, мы работаем на пару с приятелем по приюту, он мне как брат, жизнь за меня отдаст, дурного слова про меня не скажет, ни за что не подставит. Зовут его Батистен Лавантюр. Да, это личность! Я вам не рассказывал еще? Мы вдвоем решили стать миллиардерами. Он думает, так скорее получится.

И снова сто шестьдесят в час. Он замолчал. Чуть позже я спросила:

– Жан Ле Гевен – это бретонское имя?

– Представьте себя, родился я в Авероне[49]. Как в фильме «Две сиротки»[50], меня нашли на ступенях церкви и дали это имя. Вычитали в газете или еще где-то.

– А свою родную мать вы так и не нашли?

– Нет. Да я и не искал. А потом поди знай, кто родил, кто бросил. Это уже из романов.

– А теперь вы ее простили?

– Кого? Ее? Знаете, должны быть веские причины, чтобы бросить своего ребенка, наверное, у нее были. А вообще-то вот он, я! Все-таки главное я от нее получил. И рад, что попал на этот свет.

Мы больше не говорили, пока не доехали до многополосного моста через Дюране, где накануне проезжали с Филиппом. «Сомюа» ждал нас на обочине под палящим солнцем. Голливудская Улыбка припарковал машину за ним, и мы вышли. Малыш Поль спал на койке в кабине. Он проснулся от щелчка открываемой двери и сказал Голливудской Улыбке, что тот во всем виноват, и они теперь вечером не успеют загрузиться в Пон-Сент-Эспри, а завтра все будет закрыто.

– Успеем, – сказал Голливудская Улыбка, – сорок километров пролетим со свистом, до шести будем там, это реально, а потом я им дам на лапу, чтобы чуток задержались. Ладно, иди досыпай.

Мы стояли на обочине возле машины. Он сказал:

– Я только что говорил по телефону с одним туристом в кафе в Дё-Суар-лез-Авалоне. Он едет в эту сторону с вашим пальто. Надеется, что доберется до Пон-Сент-Эспри к девяти – половине десятого вечера, я договорился с ним пересечься на пункте загрузки. Если хотите, мы погрузимся, и я разыщу вас здесь, в Авиньоне. Идет?

– Вы не поедете в Париж?

– Поеду. Договорюсь с Малышом Полем. Найду какого-нибудь парня, и мы нагоним его по дороге. Наверное, вам неохота болтаться тут до вечера?

Я покачала головой и сказала, что не возражаю. Он назначил мне свидание в Авиньоне в пивной напротив вокзала в половине одиннадцатого. Сунул мне в руки свою кепку. Так я точно не должна о нем забыть. «Вот увидите, все образуется».

Я смотрела, как он идет к своему грузовику. У него на спине выступило большое пятно от пота, большое пятно темно-синего цвета, ярче, чем рубашка. Я догнала его и взяла за руку. Я сама не знала, что ему скажу. Стояла перед ним как идиотка. Тогда он покачал головой, погладил меня по щеке, как тогда на автовокзале. На солнце он казался совсем смуглым. Он сказал мне: